Спроси зарю - Сергей Александрович Высоцкий
И снова: кап… кап… кап… И сеет, и сеет, неясно шумя, спокойный летний «ситничек».
Бобряшов залег в кустах и слушает: в лесу, за рекой, кричит жалобно маленькая совка-сплюшка. Много лет не слышал он, как кричит совка свое «сплю-ю, сплю-ю-ю», но вот узнал сразу. Узнал и обрадовался: «Вот я и дома. Совка кричит, как прежде; видно, и все здесь по-старому». Но мысль мелькнула и угасла. Вокруг враги, его, Бобряшова, враги: и дома Бобряшов и не дома…
Где-то недалеко, за поворотом тихой Веряжки, за мокрой темнотой, — маленькая деревушка Вересть. В этой деревушке — детство его и юность, вся его короткая довоенная жизнь.
Дом, темный от времени, мать, стряпающая по воскресеньям любимый его пирог с маком, и крик маленькой совки по вечерам, когда мальчишки жгли у реки большие трескучие костры, пекли картошку…
«Как-то сейчас мать? Может, нет ее в живых… Лучше б уж умерла», — безразлично думает Бобряшов.
Много, очень много лет Бобряшов не бывал в Верести и никогда не испытывал желания наведаться в родные края. Сначала постоянные странствия из города в город, из страны в страну в поисках чего-то лучшего, изнуряющая работа на оловянных копях, отупляющая, однообразная служба официантом с единственной мыслью, как бы припрятать чаевые. Потом разведывательная школа, ни минуты свободного времени, учеба, тренировки, тренировки… Нет, Бобряшов никогда не испытывал желания вернуться в родные края. Если б не такая оказия, вряд ли и попал бы когда. Все ему здесь чужое. Вот только совка-сплюшка мила, а почему — Бобряшов не знает. Капли все стучат и стучат по ватнику… Не может Бобряшов решить, почему приятно ему слушать, как кричит совка.
Темно, очень темно вокруг. Что закроешь глаза, что откроешь, все равно — никакой разницы. Только дождь все сыплет и сыплет.
Бобряшов уже привык к дождю — лежит, мечтает.
«Отлежусь, отдохну, и дальше. Приду на явку, легализуюсь… А там…»
Лежа в мокрых кустах, особенно приятно думать о теплой квартире…
«Дал бы бог удачи!» В бога Бобряшов не верит, но так как-то спокойнее.
«Ну и сам не оплошаю. Не в таких переплетах бывали…» Думает он так и вспоминает, как в 41-м году в лагере военнопленных комиссар его, Бобряшова, трусом назвал и в лицо плюнул.
Не прав был комиссар. Какой же он трус? Лежит вот сейчас один-одинешенек и ничего не боится. А потом отправится своей дорогой, не растеряется, не оплошает…
Думает Бобряшов, а голова к земле клонится, клонится — баюкает его дождь. Земля чем-то знакомым пахнет, никак только не вспомнишь чем. Листьями прелыми, что ли?
Давно не слышал Бобряшов этого запаха. С детства.
Приятно от этого запаха на душе. И неспокойно…
…Проснулся он от легкого шороха. Дождь перестал сеяться, и только тихо шелестели бархатные листочки.
Река Веряжка, дымясь легким туманом, бесшумно несла свои бурые воды совсем рядом с кустами. За рекой на красноватых стволах сосен играли первые солнечные блики. Гомонили птицы. Издалека неслись неясные звуки деревенского утра.
Бобряшов осторожно выбрался из кустов и, став на скользкий зеленый голыш, ополоснул лицо водой из реки.
Потом пошел берегом. Под лучами солнца растаяли последние клочки тумана. Уже начинало слегка парить. Густой запах цветущей земли туманил голову. Бобряшов шел осторожно, держался ближе к кустам, внимательно оглядывался по сторонам. Он с удивлением и даже с затаенной радостью узнавал знакомые места. Все было почти таким же, как и много лет назад. Вот к самой воде подступили заросли раскидистых старых ив. Когда-то мальчишки, с трудом продравшись сквозь цепкие ветви к реке, ставили в зарослях куги жерлицы. Здесь Бобряшов поймал свою первую щуку, поймал и, от радости забыв про осторожность, свалился сам в воду, но щуку из рук не выпустил. «Ловят ли мальчишки теперь щук?»
Все здесь Бобряшову знакомо и вместе с тем удивительно.
Где-то впереди надрывно кричат ястребы, гудят над пестрыми полянами пчелы. От леса веет спокойствием и прохладой.
Тихая истома погожего летнего дня передалась Бобряшову.
Сладкое чувство свободы охватило все его существо, томившееся от вечного напряжения. Наедине с поющим лесом, теплой голубизной тронутого проседью облаков неба далекими и ничтожными стали все заботы. Он словно забыл о том, почему находится здесь, исчезло волнение, рассеялись страхи, несколько часов назад так терзавшие его. Осталась тихая, необъяснимая удовлетворенность, желание забыть все на свете, броситься в густую траву и лежать там, лежать…
«Один день мало что изменит, — думает Бобряшов. — От места высадки я отмахал слава богу сколько!»
Он решил не торопиться и шел теперь наобум, от одного приглянувшегося места к другому, рвал краснеющую землянику, спускался к воде, следил за ленивыми всплесками рыбы, старался ни о чем не думать.
К полудню, опьянев от свежего воздуха и цветочного дурмана, Бобряшов решил отдохнуть. Он выбрал в светлом сухом бору маленькую полянку и, забыв про осторожность, лег на прогретую солнцем землю.
Где-то недалеко мерно рокотал трактор. Бобряшов представил себе, как трактор с тяжелым плугом ползет по полю и выворачивает большие блестящие пласты темной земли.
Проснулся Бобряшов в сумерках. Болела голова, все тело ныло.
«Напекло на солнце…» — подумал он. Какое-то глухое недовольство собой и всем светом росло в нем. Ночь звала его к действию. Она берегла. Но она умела и предавать, как предают даже лучшие друзья в трудный час.
Бобряшов весь собрался, напружинился.
«Распустил нюни, как мальчишка», — подумал он, вспомнив, как расчувствовался днем. Он уже был готов идти, действовать, но что-то мешало ему, какое-то новое, неизвестное раньше ощущение непоправимости сжимало сердце леденящей рукой.
Он постоял и, с трудом определив направление, пошел по темному лесу. Разноречивые чувства одолевали Бобряшова. Прохлада густого леса, ночные запахи освежали его. Манили, обещали покой. Хотелось забыть все дела, забыть совсем прошлое, навсегда… бесповоротно….
И подсознательно, постепенно, неумолимо росло в нем чувство страха.
Выйдя на большую поляну, Бобряшов ощутил под ногами мякоть свежей пахоты и присмотрелся к смутным очертаниям леса.
«Косое поле…» — вспомнил он, узнав знакомое место. Когда-то и он пахал его. Трудный участок — одни валуны. Однажды весной он сломал здесь лемех и полдня загорал, дожидаясь эмтээсовской летучки.
И снова защемило у Бобряшова сердце.
В лесу, в густых кустах, вдруг треснул валежник. Бобряшов выхватил из-за пазухи пистолет и отскочил за осинку. На лбу у него выступила испарина.
Заночевавший в кустах заяц с треском пошел по зарослям.
Когда шум стих, Бобряшов выругался и вытер ладонью лоб. И вновь
