Сборник - Приключения-75
Бой сразу уходит от берега. То выстрелы гремели вблизи и эхо скакало в соседних улицах, рокотало над низким берегом, облепленным лодками, а то все затихает здесь, и выстрелы ухают уже где-то вдали, в плавнях.
Серый рассвет медленно расползается по воде, высвечивает окраинные дома города. Оттуда из-за домов вдруг появляются белые, как привидения, фигуры, торопливо идут к берегу, и Протасов скорее догадывается, чем узнает, — пленные. Глядя на это шествие призраков, он ощущает необыкновенную легкость. Словно вдруг отваливает давнее напряжение, оставив облегчающую радость свершенного.
«Ловко мы их, — удовлетворенно думает он о пленных, только что бывших опасными врагами, а теперь ставших такими безобидными и жалкими. — Ловко мы их. Даже штаны надеть не успели...»
Поминутно оглядываясь на длинные штыки конвоиров, пленные подходят к воде, переминаются босыми ногами на сыром песке, равнодушно озираются. И в этой их отрешенности чувствуется мужицкое безразличие к этой непонятной им войне — воевать так воевать, в плен так в плен. Но по некоторым видно и другое — угрюмую настороженность, растерянность, чванливую злобу. Протасов уже знает — это немцы, отпетые гитлеровцы, приставленные к инертной солдатской массе в качестве погонял.
На затихший берег обрушивается гул: откуда-то выныривают самолеты, нестройным треугольником проносятся над берегом, сбрасывают бомбы на песчаную отмель. Одна бомба падает неподалеку от «каэмки», взметнув выше мачты белопенный куст. Суржиков, ревниво не отходивший от пулемета, присев на корточки, пускает в небо длинную очередь. Но самолеты уже скрываются за рощицей на другом берегу неширокой протоки, и низкий рев их замирает вдали. И тотчас в плавнях за городом снова вспыхивает винтовочная пальба. Толпа пленных оживает. Некоторые вскакивают на ноги, что-то кричат, то ли зовут, то ли командуют. Конвоиры беспокойно сбрасывают с ремней винтовки.
— Сидеть! Сидеть!
Протасов стоит на палубе, вглядывается в просветы между домами. Ему кажется, что стрельба то удаляется, то снова подступает к городу.
Из лодки выглядывает моторист, до неузнаваемости вымазанный маслом, равнодушно любопытствует:
— Что там?
— Как мотор? — сердито спрашивает Протасов.
— Счас будет. А что там?
— Должно, контратака. Теперь им Килия как кость в горле.
— Ну-ну, — говорит моторист, будто речь о чем-то обыденном.
А пленные все идут и идут из-за домов, одинаково белые — в исподнем, словно это их униформа. Красноармейцы сдают пленных конвоирам, шумно удивляются позору врагов, и в этом их веселье чувствуется радость минувшей опасности, быстрой победы. Шумит берег громкими шутками, шлепаньем босых ног, сдержанным разноязыким говором толпы, сухим стуком сваливаемого в кучи трофейного оружия...
— Какое сегодня число?
— Двадцать шестое. А что?
— Пятый день воюем.
— Только пятый?
Протасова поражает эта простая мысль. Бывало, месяц пройдет, и вспомнить нечего. А тут!.. Он перебирает в памяти час за часом трагичное и радостное, что было в эти дни: черный монитор на блескучей глади Дуная, последний всплеск взрыва перед форштевнем, рев самолетов над притихшим базаром, короткий перехлест выстрелов у вражеского пикета, сверкающий серпантин трасс над темной водой. Он вспоминает лица павших и живых и вдруг замирает от нового для себя чувства тоски и нежности. «Даяна!» Протасов достает удостоверение личности, долго разглядывает чернильный штамп и прикидывает, когда сможет снова увидеть ее. Завтра? Или придется мучиться несколько дней?..
Он еще не знает, что разлука эта — на годы. Что на пути к Даяне будут Одесса, Севастополь, Новороссийск — сотни боев, тысячи километров фронтовых дорог.
Он не знает, что эти первые победы будут вспоминаться ему в самые трудные минуты, что они не заслонятся лавиной грозовых дней, а в точности, как говорил комиссар Бабин, станут не гаснущим факелом, поддерживающим уверенность в окончательной победе. (Ведь здесь, на Дунае, несмотря на непрерывные контратаки, они так и не сдадут своих позиций, а лишь много дней спустя отойдут сами, подчинившись приказу, учитывающему интересы всего огромного фронта...)
— Шурануть бы вверх по Дунаю. До самой Германии.
Суржиков потягивается, хлопает ладонью по гулким доскам рубки. Протасов будто все это время говорил со старшим матросом, вдруг обращается к нему:
— Так же шуранем и по Германии...
— Когда?
— В свое время.
Он говорит это не в утешение матросу, в совершенной уверенности, что так и будет, что такое не может остаться без возмездия. Не знает он только, что тогда станет уже бравым командиром дивизиона тяжелых бронекатеров и бросок вверх по Дунаю будет не просто контрударом защитников Родины, а большим стремительным наступлением освободителей народов. В то время перед ним откроются совсем другие горизонты, и, утюжа мутные дунайские волны, он будет понимать одно: дорога в его Лазоревку лежит через всю Европу...
Ничего этого еще не знает мичман Протасов. Он стоит на палубе, переполненный предчувствиями чего-то грозного и большого. А над далекими вербами левого берега встает заря, пятая заря войны. Она разливается во всю ширь, багровым огнем заливает живое зеркало Дуная...
ВАДИМ ПРОКОФЬЕВ
«Завещание» Петра Великого
Штаб полка со всеми своими службами разместился неподалеку от передовой. В эти первые дни декабря 1941 года ему уже дважды приходилось менять место. Оборона уплотнялась, штабы дивизий занимали землянки полковых, а те перебирались в батальоны.
Мороз мешал думать, он забирал у Платонова все силы. «Только бы не раскашляться, только бы не раскашляться», — Платонов знал за собой этот недуг отчаянного курильщика — на сильном морозе у него начинался кашель и потом целый час не мог угомониться. Платонов направился к землянке Особого отдела, куда его так неожиданно вызвали утром. Зачем понадобился особистам лейтенант Платонов, в прошлом доцент-историк, специалист по вспомогательным историческим дисциплинам?
В Особом отделе капитан попросил минутку обождать, куда-то позвонил.
— Товарищ лейтенант, сейчас пойдет машина, забросит вас в штаб армии. Явитесь к подполковнику Воронову... — И не договорил, с удивлением уставившись на Платонова, силящегося сдержать кашель. Потом широко улыбнулся. — Владимир Алексеевич, да что это вы? Успокойтесь. Вас в армию вызывают как специалиста по Смоленску...
Платонов все же раскашлялся. И кашлял долго, сухим, дерущим горло кашлем.
