Александр Барченко - Доктор Чёрный
Тот свистал команду, и матросы, тоже не торопясь, кто дожёвывая, кто застёгиваясь на ходу, брались за шкоты и тянули брасы или расползались по реям брать рифы или крепить марсели.
— Куда торопиться? — недоумевал боцман, к которому как-то обратился с вопросом Беляев. — За нами никто не гонится, и щеголять нам не перед кем. Да если мы так-то, без надобности, будем корпус трепать быстрым поворотом, наша посуда через пять лет служить откажется. Если бы шквалы прозевали или шторм захватил близко к берету, где каменьев много, тогда другое дело.
— Они и тогда, пожалуй, так же поползут, если привыкнут не торопиться!
— А вот будет шторм, тогда посмотришь.
И Беляев получил возможность убедиться в правоте боцмана уже на следующий день, когда внезапно, в каких-нибудь двадцать минут, жестокий норд-вест развёл волну, в которой начал купаться бушприт «Лавенсари» до самого корня.
Беляев, стоявший на этот раз подручным у штурвала, с изумлением наблюдал, как, словно живая, исчезала парусина и заменялась бурою грубой тканью штормовых триселей.
И когда, приведённый к ветру, «Лавенсари» снова взрыл носом огромную пенистую волну и, выпрямившись, пошёл убегать от шторма, Беляев не верил своим глазам, что эти самые флегматичные, ленивые с виду ребята, осторожно сползавшие теперь по вантам на палубу и тотчас же, с равнодушным видом, направившиеся к кадушке с водой закуривать свои закопчённые трубки, за минуту назад с ловкостью и быстротой акробатов на такой высоте выполняли работу, в то время как «Лавенсари» купал в волне нок грота-реи. Каждый работал не только за себя, но и для себя, отлично понимая, что от быстроты работы зависит жизнь. Но такие минуты на глазах Беляева выпали за всю неделю один только раз. С вечера четвёртого дня установился лёгкий юго-восточный ветер, свежий и ровный, позволявший нести чуть-чуть зарифлённые марсели.
Беляев по целым часам просиживал на марсе, любуясь чудной панорамой, открывающейся отсюда. Море, покрытое ровной мелкою зыбью, уходя к горизонту, становилось исчерна-синим, и на нём лежали гряды белых кудрявых облаков. Чайки кувыркались за кормой целыми стаями. Матросы иногда кидали им объедки, и тогда они поднимали отчаянную драку в воздухе, крича резкими, словно от злости сдавленными голосами.
Беляев следил за косяками гусей и уток, тянувшихся к северу, и задумчиво глядел в сторону, откуда они показывались. Бог знает, когда ему придётся вернуться в места, над которыми они только что пролетали…
В одну из таких минут, когда, совершенно забыв всё окружающее, Беляев загляделся на узенькую синеватую полоску земли, разрезавшую горизонт, кто-то негромко и быстро окликнул его по-русски:
— Послушайте! Барин!
— А? Что? Кто там? — машинально ответил он на том же языке, отрываясь от своих наблюдений.
Однако тотчас же спохватился и переспросил по-французски:
— Comment?[4]
Но было уже поздно. Снизу на него смотрела смеющаяся рожа белобрысого Янсона, очевидно очень довольного, что ему удалось раскрыть инкогнито Беляева.
— Что тебе нужно? — сердито спросил Беляев по-французски.
Белобрысый матрос стоял на выбленках, держась руками за снасти, и его небольшие острые глазки, казалось, сверлили насквозь лицо Беляева.
— Что нужно? — снова повторил Беляев по-французски.
Матрос хитро осклабился и ответил по-русски:
— Ну, чего там?
— Что тебе нужно?
— Вы, барин, не бойтесь. Я никому не скажу.
— Поди ты к чёрту! — по-русски, не выдержав, выругался Беляев, поняв, что эстонец нарочно поймал его врасплох. Матрос с той же хитрой улыбкой полез вниз и, спрыгнув на палубу, ещё раз с видом сообщника кивнул ему своей белобрысой головой.
XIV
На горизонте показался уже остров Даго, когда ветер внезапно упал и паруса «Лавенсари» беспомощно повисли.
Капитан Маттисон слонялся по палубе угрюмый, как туча. Запоздание на сутки пахло для него крупной неустойкой, принятой на свой собственный страх. Он и так два почти лишних дня замешкался в Ханге с погрузкой и теперь крепко ругался на всех четырёх языках, которые знал.
Плотник Якобсон, шестидесятилетний старикашка со сморщенной гармоникой кожей на бритом, дублёном лице, забрался на марс и, по привычке моряков старого закала, насвистывал ветер.
Только часу в шестом вечера горизонт потускнел от поднявшейся зыби и, сначала отдельными беглыми шквалами, полоскавшими парусину, потом как следует, постоянно, задул ветер.
Дул он, что называется, в лоб, прямо с материка.
— Насвистал, старый чёрт! — ругался шкипер, которому далеко не улыбалась перспектива идти в лавировку короткими галсами, между островами и материком.
— Ну да чёрт с ним, всё-таки лучше, чем штиль. Бог даст, не видать немцам неустойки как своих ушей. Петерсен, а что я, дружище, думаю: не скатиться ли нам по прямой вполветра ниже Эзеля? Тут, пожалуй, больше сорока миль не будет. При таком ветре часов за десять, наверное, добежим, а там — оверштаг, прямым галсом мимо Эзеля до середины залива всё так же вполветра проскочим, оттуда и лавировку можно начать, а то здесь, в шхерах-то, и на банку наскочить не трудно. Того и гляди, что из-за солонины и лес на воду пустишь.
— Отличное дело! — согласился помощник. — Этак мы в полтора суток добежим, а то и раньше, если ветер марсели даст оставить. Двенадцать часов до вашего срока…
— Отличное дело было бы… Боцман! Гони наверх своих жеребцов!.. К повороту!
В эту ночь Беляеву пришлось остаться у штурвала подряд две вахты.
Сначала он отбыл свою подручным, потом пришлось заменить подвахтенного, которого обыкновенно укачивала боковая волна.
Ветер свежел, и, несмотря на то что у марселей, к великому огорчению спортсмена-штурмана, пришлось взять все рифы, через восемь часов шкипер, повернув под прямым углом, счёл уже возможным лечь на правый галс.
Отстояв у штурвала почти двенадцать часов, еле держась на ногах от усталости, Беляев дотащился до своей койки и заснул как убитый.
Шкипер не велел будить его на очередную вахту, и когда Беляев проснулся и вышел на палубу, он не понял сразу, всходило или садилось солнце на горизонте. На юго-западе, в какой-нибудь миле, поднимался из воды одетый яркою лентой песка лесистый берег с вылезавшими из-за дюн разноцветными крышами дач.
Беляев сразу узнал береговые курорты Майоренгоф и Дуббельн, в которых он прежние годы часто гостил то у знакомых, то у дяди-немца.
Подозревает ли добрейший Отто Карлович, что на трёхмачтовом, одетом парусиною барке, идущем вдоль берега в Ригу за солониной, находится его племянник в качестве простого матроса, — пришла в голову мысль Беляеву.
