Александр Дюма - Анж Питу
– Мадмуазель, – возразил Питу, – мне кажется, что если кто и дулся, то не я на вас, а вы на меня.
– Отчего вы так думаете?
– Во-первых, вы прогнали меня с фермы, отказавшись дать мне работу. О, я ничего не сказал об этом господину Бийо. У меня, слава Богу, довольно сил и мужества, чтобы прокормить себя.
– Уверяю вас, господин Питу…
– Не стоит, мадмуазель; в своем доме вы вольны поступать, как вам угодно. Итак, вы меня выгнали; потом вы увидели меня возле охотничьего домика Шарни и, вместо того чтобы заговорить со мной, удрали, словно мелкий воришка.
Удар попал в цель; от спокойствия Катрин не осталось и следа, – Удрали? – переспросила она. – Я удрала?
– Да, словно на ферме пожар; я и книгу не успел захлопнуть, как вы, мадмуазель, уже вскочили на беднягу Малыша, который пока суть да дело успел обгрызть целый ясень – Обгрызть целый ясень? Что вы такое говорите, господин Питу? – пролепетала Катрин, окончательно теряя почву под ногами.
– Ничего особенного, – продолжал Питу, – я говорю, что пока вы собирали живучку. Малыш искал себе пропитания, а за час лошадь может съесть немало.
– За час! – вскрикнула Катрин.
– Конечно, мадмуазель, меньше, чем за, час, лошади с таким деревом не справиться. Вы нарвали столько живучки, что хватило бы на всех, кого ранило при взятии Бастилии. Из живучки выходят отличные припарки.
Катрин, бледная и растерянная, не могла вымолвить ни слова.
Питу тоже замолчал: он и без того сказал немало.
Матушка Бийо, остановившись на перекрестке, прощалась с подругами.
Питу, жестоко страдавший от того, что ему пришлось причинить боль обожаемому существу, переминался с ноги на ногу, словно птица, готовая улететь.
– Ну, что говорит офицер? – крикнула фермерша.
– Он говорит, что желает вам доброй ночи, госпожа Бийо.
– Погодите, – взмолилась Катрин едва ли не с отчаянием, – останьтесь еще ненадолго.
– Ну что ж, спокойной ночи, так спокойной ночи, – сказала фермерша. – Катрин, ты идешь?
– О, скажите же мне правду! – прошептала девушка.
– О чем, мадмуазель?
– Неужели вы мне не друг?
– Увы, – только и мог ответить несчастный, которому выпало начать свою любовную карьеру с ужасной роли наперсника – роли, из которой только очень ловкие и лишенные самолюбия люди ухитряются извлекать выгоду, Питу почувствовал, что тайна его вот-вот сорвется с его губ; он понял, что стоит Катрин произнести хоть слово, и он окажется в полной ее власти.
Но одновременно он понял и другое: заговорив, он погубит себя; в тот день, когда Катрин откроет ему то, что он всего лишь подозревал, он умрет от горя.
От страха он сделался нем, как римлянин.
Он простился с Катрин так почтительно, что у девушки сжалось сердце, с ласковой улыбкой поклонился г-же Бийо и скрылся в густой листве.
Катрин невольно обернулась, словно желая последовать за ним.
Госпожа Бийо сказала дочери:
– Хороший он парень: ученый и храбрый.
Питу же, оставшись один, погрузился в размышления о любви.
«Выходит, – думал он, – то, что я чувствую, и есть любовь? Временами это очень приятно, но временами очень больно».
Бедняга был слишком простодушен и слишком добр, чтобы заподозрить, что у любви есть две стороны и что в его случае все приятное досталось г-ну Изидору.
Катрин, испытавшая в этот день невыносимые страдания, прониклась к Питу, который еще вчера казался ей безобидным чудаком, почтением, смешанным с ужасом.
Тому, кто не внушает любви, небесполезно внушить к себе немного страха, и Питу, весьма озабоченный своей репутацией, был бы немало польщен, обнаружив перемены в отношении к нему его обожаемой Катрин.
Но, поскольку он не умел читать мысли женщины на расстоянии полутора миль, он весь вечер проплакал, твердя сквозь слезы мрачные и меланхолические деревенские песенки.
Войско его пришло бы в сильное недоумение, застав своего полководца за исполнением этих элегических песнопений.
Вдоволь наплакавшись, напевшись и набродившись, Питу возвратился домой и обнаружил у своих дверей часового, которого выставили восхищенные жители Арамона из почтения к командующему Национальной гвардией.
Часовой был так пьян, что не мог удержать оружие в руках; он спал, сидя на камне и зажав ружье между колен.
Удивленный Питу разбудил его.
Часовой рассказал, что три десятка воинов отправились к папаше Телье, арамонскому Вателю, и закатили пир, что триумфаторов чествует дюжина самых разбитных красоток и что гвардейцы берегут почетное место для своего Тюренна, победившего соседского Конде.
У Питу было слишком тяжело на душе, чтобы муки эти не затронули и желудка. «Все удивляются, – говорит Шатобриан, – количеству слез, которые способны пролиться из глаз короля, но никто не вспоминает об опустошениях, которые оставляют рыдания в желудке простого смертного».
Часовой препроводил Питу к пирующим, и те встретили своего вождя приветственными возгласами, от которых задрожали стены.
Он молча кивнул, так же молча сел и со своей обычной невозмутимостью принялся за телятину и салат.
И пока желудок его наполнялся, сердце потихоньку оттаивало.
Глава 70.
НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА
Если ты приходишь на пир в слезах, то можешь либо разрыдаться еще сильнее, либо совершенно утешиться.
Два часа спустя Питу заметил, что хуже ему не стало.
Когда все его сотрапезники утратили способность держаться на ногах, он поднялся.
Перед мертвецки пьяными гвардейцами он произнес речь о воздержанности спартанцев.
Он сказал им, что неплохо было бы пройтись, когда все они уже храпели, свалившись под стол.
Что же до юных арамонских красавиц, то, к их чести, мы должны признаться, что они покинули собрание до десерта, не позволив своим умам, ногам и сердцам сказать решающее слово.
Питу, храбрейший из храбрейших, и на пиру продолжал размышлять.
За этот вечер перед ним промелькнуло много влюбленных, очаровательных, роскошных красавиц, но в душе его и в памяти запечатлелись только последние взгляды и последние слова Катрин.
В полудреме он вспоминал, как рука Катрин несколько раз коснулась его руки, как Катрин небрежно задела своим плечом его плечо, как даже в споре она держалась столь пленительно, что лишний раз убедила Питу в своей неотразимости.
Тогда, захмелев в свой черед от воспоминаний о том, чем он хладнокровно пренебрег несколькими часами раньше, он тряхнул головой, словно очнувшись от долгого сна.
Он спросил у окружающей его ночи, отчего он так сурово обошелся с этой молодой женщиной? Ведь она – сама любовь, сама нежность, само обаяние. Да, на заре жизни она погналась за несбыточной мечтой, но с кем этого не случается?
