Юрий Воложанин - Чертов мост

— Федя! Откуда ты?! — искренне удивилась и обрадовалась она моему появлению.

Девушка была очень бледна, глаза казались совсем большими на осунувшемся лице и в них застыла чуть уловимая грусть, хотя она улыбалась. Я взял ее за руку и сел рядом.

— Да вот, решил тебя навестить. Как ты, Тася?

— Как видишь, поправляюсь — спасибо моим милым старикам, ну и товарищам нашим тоже спасибо за поддержку.

«Значит, ее не забывали, а я-то думал...»

— Только вот... — она тяжело вздохнула, — большое горе тут у нас... — Она достала из рукава кофточки платочек и вытерла набежавшую слезу. — Дед Мироныч вместе с бабкой сгорели.

— Как сгорели?!

— Пожар был у них... Оба сгорели, нету их теперь. А как он за мной ходил, ты бы видел, лучше родного. И вот теперь нет его...

Печаль тенью покрыла ее лицо, она плакала беззвучно, как и смеялась — одними глазами, только слезы большими градинами скатывались по щекам.

Я не знал, как ее утешить; да и надо ли было это делать?

После тяжелого минутного молчания Тася встрепенулась:

— Ну как там наши? Что нового в Чите?

Я ей рассказал обо всех новостях, передал привет от товарищей и поздравил с наградой за ликвидацию банды.

ДЕД ЕВЛАМПИЙ сильно состарился за это время. Он встретил меня приветливо, неуверенно, по-стариковски, обнял сухонькими жилистыми руками, погладил по спине.

— А ты, паря, вроде бы раздался в плечах и на мерина больше стал походить. — Дед достал из кармана кисет, набил табаком трубку и, раскуривая, присел на крылечко.

— Садись, Федор, покумекаем малость, надоть кое-что обмороковать.

Тася с бабкой Акулиной звенели в избе посудой, готовя на стол. Я присел рядом с дедом и стал ждать, о чем начнет он «кумекать». Но он начал не сразу, а, затянувшись несколько раз, о чем-то глубоко задумался. Мне показалось, что он шепчет себе под нос, кивая при этом седой, кудлатой головой. Но прислушавшись, кроме чмоканья, я ничего не услышал. Наконец он заговорил:

— Ты к нам надолго?

— На неделю.

— По делам, аль так?

— Так. Вас проведать, отпуск недельный дали.

Он промычал что-то под нос и снова задумался.

— А что, деда?

— Ты понимаешь, Федя, хочу просить тебя об одном деле, хотя несподручно тревожить, коли ты не у делов.

— Я готов на любое дело, чем смогу, тем и помогу, — заверил я старика.

— Сумлеваюсь я по пожару у Зайцевых, не согласный я, что они сами погорели. А тот уполномоченный, что приезжал, — пьянчуга, сдается, несусветный! Ходил только бражничал, а не разбирательством занимался.

— Почему сомневаешься?

— Да штуковина тут одна меня под сомненье поставила. — Он проворно встал. — Ты погоди тут, я чичас. — И скрылся в сенцах.

Вышла Тася, пригласила обедать. Одновременно появился дед, держа в руке какую-то железку.

— Ты погоди, голубка, мы малость покумекаем и скоро будем.

— Деда, он с дороги, — предупредила девушка.

— Ничего, Тася, потерплю — дело, видать, интересное, — сказал я подруге.

Она присела с нами на крыльцо.

— Видишь эту штуку? — Дед протянул железку. — Это крючок. Я подобрал его на пепелище у Зайцевых, припоминаю, что он висел у них на дверях, им они запирались каждый раз, когда ложились спать. На-ко вот, посмотри на него.

Я взял. Крючок как крючок, самодельный, вот только разогнут почему-то.

— Сдается, что неспроста он выпрямился, — продолжал дед. — Помозгуй-ка, как он сам-то разогнулся? Кто-то же его выдрал?

— Может быть, те, кто тушил пожар, сорвали его: ведь старики были закрыты изнутри.

Дед поднял палец кверху и многозначительно поглядел на меня.

— Однако ты все-таки обмозгуй это дело, японский бог!

Дед Евлампий, минуту назад загоревшийся идеей опровергнуть выводы уполномоченного о том, что пожар в доме Зайцевых произошел сам по себе, вдруг пригорюнился, сгорбился и молча уставился в одну точку.

Тася мигом уловила эту перемену в старике и укоризненно посмотрела на меня.

— А еще-то что ты, деда, припас для Феди? — спросила она.

Дед снова оживился:

— Ишо я засумневался, когда увидел, что обгоревшие старики лежали на полу рядышком. Видимо, они спали на разных койках и, сдается, не могли в дыму приползти друг к дружке, лечь обок и так рядышком погореть. Прикинь-ка тут, паря, японский бог!

Он зло сплюнул.

Я вдруг вспомнил слова Каверзина, который говорил, что при сомнительной смерти родственники или знакомые умершего зачастую склонны выискивать виновника, хотя после вскрытия трупа становится очевидным, что человек умер своей смертью. В таких случаях надо внимательно выслушивать, а потом разумно и тактично разъяснять обстоятельства дела близким. Я понимал, что дед Евлампий был именно тем знакомым, который убедил себя в том, что стариков кто-то сжег, и теперь высказывал свои догадки по этому поводу.

Материалов расследования по факту пожара у меня нет, они где-то в нерчинской милиции, поэтому чего-либо конкретного деду ответить сейчас я не мог, но сказанное им меня все-таки заинтересовало.

— А тому уполномоченному ты, деда, об этом говорил?

— Пробовал, да он отмахнулся, иди, мол, старый, отсюда со своими причудами. Некогда ему было разбираться... Думал было тебе отписать, да смекнул, что скоро сам заявишься к молодухе-то.

Тася, услышав последние слова, резко встала.

— Ой, мужички, не пора ли вам идти обедать? Все, наверное, уже остыло, — весело сказала она и скрылась в дверях сеней.

Дед выбил трубку о край крыльца, поднялся и тронул меня за плечо.

— Ну, пошли, паря, чаевничать, а то и правда, брюхо присосет к спине.

— А с этим делом надо разобраться как следует, завтра же займусь, — заверил я старика.

Проснулся я с первыми петухами, вернее, меня разбудил странный крик хозяйского петуха. Раньше я никогда не слыхал, чтобы петух так своеобразно пел: сначала он хлопал крыльями, как все петухи, потом издавал булькающий звук, напоминающий шум падающей воды в пустую железную бочку, и дотягивал срывающимся фальцетом свое неизменное «ку-у-у». Через щели кладовки, где я спал, начали пробиваться матовый свет и легкая утренняя прохлада. Покашливая, вышел из избы дед. Было слышно, как он, причмокивая, раскуривает трубку, потом подошел к кладовке и постучал костлявыми пальцами.

— Вставай, паря, а то запоздаем.

Я вскочил, наспех оделся и вышел. Дед уже сидел на ступеньке там же, где вчера, густо дымил трубкой и глядел вдаль, на темные сопки, нависшие над Ундургой. Небо на востоке просветлело. Над Ундургой легким, прозрачным одеялом навис туман, застилая ее пойму. Где-то внизу по старице закрякала утка, увлекая свой выводок из травы к озеркам, дикие голуби быстрыми парами пронеслись к хлебным полям, на макушку старой, полуголой березы уселась ворона и закаркала на всю округу. С лугов потянуло свежескошенной травой. А дедов петух стал снова надрывно «булькать», присоединяясь к пению «вторых» петухов.