Роберт Стивенсон - Остров сокровищ (Пер. О. Григорьева)
— Ну, Джон, затяни-ка песню! — крикнул кто-то.
— Да только старую! — сказал другой.
— Ладно, ладно! — отвечал Долговязый Джон, стоявший на палубе, опершись на костыль, и вдруг запел песню, которая была мне так хорошо известна:
«Пятнадцать человек на ящик мертвеца…».
Вся команда подтянула хором:
«Ио-хо-хо, и бутылка рома!»
Я перенесся мысленно в нашу старую гостиницу «Адмирал Бенбоу», и мне почудился голос покойного капитана. Но это продолжалось не дольше секунды. Шхуна снялась с якоря, паруса начали надуваться и берег вместе со стоящими около него кораблями стал постепенно удаляться от нас. Раньше, чем я успел поспать в каюте какой-нибудь часок, «Испаньола» была уже в открытом море на пути к Острову Сокровищ.
Не стану подробно описывать всего путешествия. Оно было вполне благополучно. Корабль наш оказался отличным, команда — искусной в морском деле, а капитан прекрасно исполнял свои обязанности. Но раньше, чем мы добрались до Острова Сокровищ, произошли события, которые стоит передать.
Во-первых, мистер Арро оказался даже хуже, чем о нем думал капитан. Он не пользовался никаким авторитетом среди матросов, и последние делали все, что им было угодно. Но хуже всего было то, что со второго или третьего дня плавания он стал показываться на палубе с мутным взглядом, раскрасневшимися щеками, заплетающимся языком и другими признаками злоупотребления вином. С каждым днем он опускался все ниже и ниже и, случалось, проводил целый день в каюте, лежа на своей койке. Но иногда он отрезвлялся на один или два дня и тогда исполнял свое дело довольно сносно. Откуда он получал водку — это было тайной, которую мы никак не могли открыть, как ни ломали себе голову. Мы терялись в догадках, и все наши подкарауливания не привели ни к чему. Когда же его спрашивали об этом, он или отвечал только смехом, если был пьян, или же, если бывал трезв, торжественно уверял, что не пьет ничего, кроме воды.
Он был не только бесполезен как штурман, но оказывал даже дурное влияние на матросов. Кроме того, ясно было, что он может дорого поплатиться за свою страсть к пьянству. Поэтому никто не был удивлен и даже огорчен, когда в одну темную ночь он исчез бесследно, и больше мы его не видели.
— Упал в море! — решил капитан. — Что ж, джентльмены, это избавляет нас от хлопот, а его — от железных оков, которые пришлось бы ему, пожалуй, одеть.
Но так как неудобно было обходиться без штурмана, то пришлось повысить одного из матросов. Наш боцман Андерсон, самый симпатичный из людей на судне, исполнял обязанности штурмана, хотя и сохранил свое прежнее звание. Знания морского дела мистера Трелонея, так много путешествовавшего, оказались также очень кстати, и он часто стоял на вахте в хорошую погоду. Кроме того, и другой боцман, Израиль Гандс, старый, опытный и добросовестный моряк, мог, в случае нужды, исполнять какую угодно работу. Он пользовался большим доверием и дружбой нашего корабельного повара, почему я, кстати, скажу несколько слов и об этом последнем. Разгуливая по палубе, он подвязывал костыль на ремне к шее, чтобы иметь свободными обе руки. Интересно было смотреть, как он бегал со своим костылем по кораблю, хватаясь иногда за переборку и приспосабливаясь к движениям судна. Особенно любопытное зрелище представлял он во время сильной качки: быстро, как никто другой, перебегал он по палубе, хватаясь временами за веревки, протянутые ради него в наиболее широких частях, — «серьги Долговязого Джона», как их называли. Часто он даже не пользовался при этом своим костылем, и тот висел на ремне, привязанном вокруг шеи. Но, несмотря на всю его ловкость и проворство, те из матросов, которые плавали с ним раньше, часто выражали сожаление, что он уже не тот, каким был когда-то.
— Это необыкновенный человек! — говорил мне боцман Гандс. — Он прошел хорошую школу в молодости и, если захочет, то может говорить как книга. К тому же, как он смел! Лев не может сравниться в храбрости с Долговязым Джоном. Я видел раз, как на него, безоружного, напало четверо человек, и он стукнул их друг о друга головами!
Вся команда уважала и даже слушалась его. Он имел особенную способность попадать каждому в тон и оказывать всем разные услуги.
Ко мне он был необыкновенно добр и всегда радовался, если я заходил к нему на кухню, которую он держал в удивительной чистоте: на стене висела сверкавшая посуда, а в одном углу помещалась клетка с попугаем.
— Входите, входите, Гаукинс! — говорил он обыкновенно. — Поболтайте с Джоном! Ни с кем не болтает он с таким удовольствием, как с вами. Садитесь сюда и слушайте новости. А вот и мой «Капитан Флинт», я прозвал так моего попугая по имени одного знаменитого пирата. Капитан Флинт предсказывает нам успешное путешествие. Не так ли, капитан?
Попугай начинал с невероятной быстротой выкрикивать: «Червонцы, червонцы, червонцы!» Можно было только удивляться, как не захватывало у него дух. Тогда Джон набрасывал платок на клетку и продолжал свой рассказ:
— Этой птице, Гаукинс, пожалуй, уже все двести лет: ведь попугаи живут очень долго. И это, наверное, самый замечательный попугай на свете. Подумайте только, он плавал вместе с Инглэндом, со знаменитым капитаном Инглэндом, пиратом. Он побывал и на Мадагаскаре, и на Малабаре, и в Суринаме, и в Портобелло. Он присутствовал при поднятии со дна морского затопленных судов; тут-то он и научился кричать: «Червонцы»! И в этом нет ничего удивительного, потому что их достали там целых триста пятьдесят тысяч, подумайте только, Гаукинс! Он был при абордаже судна «Вице-король Индии», в Гоа. А ведь если посмотреть на него, так можно подумать, что он еще настоящее дитя. Между тем немало он понюхал пороху — так ведь, капитан?
— Дружно! Поворачивай на другой галс! — выкрикивал попугай.
— О, это лихой матрос! — говорил повар и давал попугаю сахар из своего кармана. Затем попугай принимался долбить клювом перекладину в клетке и выкрикивать самые ужасные ругательства.
— Вот вам доказательство, — говаривал тогда Джон, — что дурное общество не проходит даром. Взять хоть эту старую, ни в чем неповинную птицу, которая сама не понимает, что говорит. Ведь она ругалась бы точно так же, будь здесь хоть сам капеллан!
При этих словах Джон дотрагивался до своих передних волос с таким торжественным видом, что я принимал его за лучшего человека в мире.
Между тем сквайр и капитан Смоллет продолжали держаться друг от друга на почтительном расстоянии. Сквайр, не стесняясь, выражал капитану свое презрение, капитан же, со своей стороны, вступал в разговоры только тогда, когда его вызывали на это, и говорил всегда резким и сухим тоном, без лишних слов. Он сознался, когда от него потребовали прямого ответа, что ошибался относительно команды, и что некоторые матросы не оставляли желать ничего лучшего, и все вообще исполняли свое дело вполне исправно. Что касается шхуны, то он откровенно восхищался ею, находя, что она так же слушается руля, как и примерная жена своего мужа.
