Джек Лондон - Лютый зверь

— Но я не могу так уехать. У меня… у меня даже носового платка на смену нет!

Он поднял руку и остановил такси, прежде чем ответить:

— Все купим в Сакраменто. Мы там обвенчаемся и ночным поездом уедем на север. Я все устрою — с поезда дам телеграмму.

Такси уже стояло у тротуара. Мод торопливо оглянулась на знакомую улицу, знакомую толпу и почти со страхом посмотрела в глаза Глендону.

— Но я вас совсем не знаю! — проговорила она.

— Нет, мы знаем друг о друге все! — сказал он.

Она чувствовала, как его рука поддерживает и ведет ее, и ступила на подножку. В тот же миг дверца захлопнулась, и вот она уже рядом с ним, и машина мчит их по Маркет-стрит. Пат обнял девушку одной рукой, привлек ее к себе и поцеловал. И когда она опять смогла взглянуть ему в лицо, она увидела, как он медленно краснеет.

— Говорят… говорят… целоваться — тоже наука, — запинаясь, пробормотал он. — Я ничего… ничего в этом не понимаю. Но я научусь… Понимаете… вы… вы — первая, до вас я ни одной женщины не целовал.

Глава девятая

Там, где над девственной чащей дремучих лесов высится голый горбатый утес, у камней прилегли мужчина и женщина. Внизу, на опушке леса, паслись привязанные лошади. К каждому седлу были приторочены два небольших вьюка. Ровной громадой вставали деревья. На сотни футов подымались они к небу, в обхвате не меньше восьми, а то и десяти и двенадцати футов. А попадались и совсем гиганты. Все утро путники ехали верхом по ущелью сквозь непроходимую чащу, и только тут, у скалы, они впервые вышли из лесу, — и только тогда увидали весь лес.

Под ними, вдаль, куда только хватало глаз, в красноватой дымке кряж за кряжем тянулись далекие горы. Не видно было ни конца ни краю этим горам. Они вставали грядой до самого горизонта и таяли в тумане, а за ними смутно чудились бесконечные дали. И лес стоял сплошной стеной, простираясь на север, на юг, на восток и запад, — нетронутый, нерушимый, мощным покровом одевал он землю.

Не открывая глаз, впивали путники эту красоту, и рука мужчины крепко сжимала руку подруги: так праздновали они медовый месяц тут, в краснолесье Мендочино. Они проехали верхом, с вьюками у седла, от самой Шасты, через перевалы, вниз, на глухое побережье, без всякого плана, — просто ехали куда глаза глядят, пока не придет в голову какой-нибудь другой маршрут. Одежда на них была самая простая: на ней — видавший виды костюм защитного цвета, на нем комбинезон и шерстяная рубашка. Его загорелая шея была открыта, и весь он, большой и сильный, казался настоящим лесным жителем, под стать этим лесным гигантам. Жить с ним тут, в его лесу, было для нее настоящим счастьем.

— Да, здесь еще изумительней, чем ты обещал, милый ты мой Великан, — сказала она, опершись на локоть, чтобы лучше видеть его. — И мы тут вместе, вдвоем, видим все это.

— А сколько нам с тобой еще предстоит увидеть на свете! — добавил он и, повернувшись к ней, взял ее руку в обе ладони.

— Нет, сначала побудем здесь! — попросила она. — Мне никогда не наскучит темный лес… с тобой!

Он легко выпрямился, сел и притянул ее к себе на колени.

— Любимый мой! — шепнула она. — А я-то уже потеряла надежду встретить настоящую любовь.

— Я и не думал об этом. Наверно, чувствовал всегда, что встречу тебя. Ты рада?

В ответ она только нежнее обвила руками его шею, и оба долго молча смотрели на необъятные леса и думали о своем.

— Помнишь, я тебе рассказывал, как я удрал от рыженькой учительницы? Тогда я и попал сюда в первый раз. Шел пешком, но для меня сорок — пятьдесят миль в день были игрушкой. Настоящий краснокожий, верно? О тебе я тогда и не думал. Дичи тут было мало, зато форели сколько угодно. Вот тогда я и жил на этих скалах. Я и мечтать не мог, что вернусь сюда с тобой

— с т о б о й!

— Да еще чемпионом бокса! — подсказала она.

— Нет, об этом я совсем тогда не думал. Правда, отец мне всегда говорил, что так будет, и я ему верил. Знаешь, он был очень умный. Большой человек!

— Но он не предполагал, что ты бросишь ринг.

— Не знаю. Он так тщательно скрывал от меня все темные стороны бокса,

— наверно, боялся за меня. Я ведь тебе говорил про его договор со Стюбнером. Отец особо оговорил в нем вопрос о сделках. Первая нечестная сделка — и договор автоматически расторгается.

— И все-таки ты хочешь драться с этим самым Томом Кэннемом. Стоит ли?

Он пристально поглядел на нее:

— А ты не хочешь?

— Любимый мой, я хочу, чтобы ты делал все, что тебе угодно!

Ей самой вдруг показалось странным, что это говорит она, чуть ли не самая упрямая и своевольная из Сенгстеров. Но она чувствовала, что говорит правду, и это ее радовало.

— Вот будет потеха! — сказал он.

— Не понимаю, какая тут может быть особенная потеха?

— Я и сам еще как следует не придумал. Ты мне можешь помочь. Во-первых, я обязательно обставлю и Стюбнера и синдикат игроков. Я их здорово разыграю. Уложу Кэннема на первом же раунде. По-настоящему буду злой, первый раз в жизни! Бедняга Том Кэннем! Придется ему быть главной жертвой, хоть он не хуже всех остальных жуликов. Понимаешь, я собираюсь сказать речь на ринге! Этого еще не бывало, но успех будет потрясающий, — я открою публике все тайны бокса! Бокс — дело чистое, отличный спорт, но они превратили его в коммерческую игру, а это все губит. Смотри-ка, я уже перед тобой начинаю говорить речь, как на ринге.

— Вот бы мне пойти послушать, — сказала она.

Он посмотрел на нее, словно взвешивая все «за» и «против».

— Я был бы только рад. Но, видно, так гладко не сойдет. Неизвестно, что может случиться, когда я заговорю. Зато обещаю: как только все кончится, я прибегу к тебе. И это будет последнее выступление Глендона-младшего на ринге, самое последнее!

— Но ведь ты никогда в жизни не говорил речей, милый, — сказала она с сомнением. — А вдруг провалишься?

Он решительно тряхнул головой.

— Ведь я ирландец. А какой ирландец не умеет говорить? — Он вдруг расхохотался. — Стюбнер считает, что я спятил. Говорит, женатый человек тренироваться не может. Да что он понимает в женитьбе, во мне, в тебе? Он вообще только одно понимает — скупать недвижимость да заранее подстраивать матчи. Вот я ему покажу на этот раз, и бедному Тому тоже! Право, мне жалко Тома.

— Видно, мой дорогой Лютый Зверь на этот раз и вправду собирается лютовать и зверствовать! — сказала она.

Он рассмеялся.

— Постараюсь! Последнее выступление — понимаешь, последнее! А потом — ты, ты одна! Но, может быть, тебе хочется, чтобы я вообще не выступал? Тогда скажи!

— Как не хочется? Ведь я люблю моего Великана таким, как он есть, — пусть и будет самим собой. Если тебе нужно выступить, значит, и мне это нужно — и для тебя и для себя. Ну вот представь себе, я вдруг скажу: «Хочу поступить на сцену или поехать на Тихий океан, на Северный полюс?»