Валентин Аккуратов - Мир “Искателя” (сборник)
— Вызывайте остальные отсеки. Старпом, обстановку?
Все отсеки молчали. Через несколько часов, когда уже сомнений не было, что в живых остались только эти девять, командир обратился к морякам:
— Мне нечего скрывать от вас, положение безнадежное, — он обвел взглядом сидящих вокруг людей. — Выйти наверх могут только двое. Берег недалеко, глубина небольшая. Пойдет оператор и еще кто-нибудь из оставшихся шести. Мы со старпомом не в счет. Так, помощник?
— Так точно, командир, мы не в счет.
— Воздуха очень мало, поэтому следует поторопиться, решайте сами, кто пойдет еще.
— Я тоже не в счет, — голос оператора прозвучал глухо, — я старше всех по возрасту, да и плакать обо мне некому. Все мои родные погибли, расстреляны фашистами. Да и, кроме того, я не только не умею обращаться с этой вашей штукой, — он кивнул в сторону водолазного костюма, — но и плавать-то толком не умею.
— Дорогой мой, вы гражданский человек, а мы моряки, это наша служба, — командир положил руку на плечо оператора.
— У всех сейчас одна служба. Вот и будем делать вы свое дело, а я свое. У меня еще осталась пленка. Дайте только побольше света. Весь, какой есть.
Дышать становилось все труднее. Кровь горячими волнами стучала в висках. В глазах начали рябить мелкие розовые искорки. Люди слабели. Неизвестно откуда в лодку просачивалась вода. Решили: наверх пойдут два самых молодых матроса. Начали готовить все для выхода.
— Теперь я сниму вас, каждого в отдельности, — аппарат застрекотал, — жаль, мало света. Ну, да что-нибудь получится.
Когда все было готово, документы и пленку уложили в резиновый мешок и отдали уходящим.
— Попрощаемся, — моряки обнялись. — Ну, счастливо, прощайте, братцы.
Матросов подняли в камеру, завинтили люк. Только прерывистое свистящее дыхание людей нарушало тишину. Дали воду. Через несколько минут на поверхности моря черными шарами показались две головы. Холодный и чужой берег был близко, но еще ближе и холоднее была морская вода.
В просмотровом зале сидело всего несколько человек.
— Можно начинать? — спросила ассистентка.
— Начинайте, — режиссер закурил и молча взял за локоть сидевшую рядом пожилую женщину.
На вспыхнувшем экране показались чуть запорошенные снегом сопки, подводная лодка, матросы, транспорт. Затемнение…
Прямо в зал с экрана смотрел молодой офицер. Ворот его кителя был расстегнут, капельки пота бусинками блестели на потемневшем лице, тонкая черная струйка крови ниточкой вилась от носа к подбородку. Ему было трудно дышать. Немного помолчав, словно всматриваясь в зал, он начал говорить. И сейчас же из репродуктора раздался голос сидящего в углу с микрофоном преподавателя школы глухонемых… — …Родные мои, все, кто доживет до победы… Мы выполнили свой долг, — моряк перевел дыхание. — …Сын мой, я не знаю, хорошим ли я был отцом, за семь лет я, может быть, просто еще не научился им стать… Но я знаю, что был хорошим сыном… сыном своей Родины… Тебе не в чем упрекнуть меня, ведь я не виноват, что ты остаешься только с мамой… Прощай…
На экране, сменяя друг друга, говорили уже другие. На белом полотне появился совсем молодой матрос. На щеке его чернело масляное пятно. Он тоже что-то говорил и вдруг… улыбнулся. Детской, открытой и немного застенчивой улыбкой…
Режиссер сидел, откинувшись в кресле, обнимая вздрагивающие плечи матери. Все его тело как в лихорадке трясла дрожь. Но теперь он знал, что фильм будет.
Завершающий кадр великого подвига и мужества был найден.
Михаил Сосин
ПЯТЬ НОЧЕЙ
Из барака меня взял Косой Эрих. Пленные сидели на нарах, когда он вошел в штубу, остановился у входа и смотрел, ничего не говоря. Стало тихо. Указательный палец его вытянутой руки медленно пошел слева направо по лицам пленных; за пальцем невольно опускались головы. На мне палец застыл: “Ду”.
Я не спешил… Эрих ждал и, пропустив меня, пошел сзади, насвистывая: “Марианка, хаст ду блонде харе…”, подталкивая меня в спину своей проклятой тросточкой.
Никелированная, тонкая, не толще шомпола, она оставляла кровавые отметины на головах пленных.
Эрих зря не придет. Нетрудно догадаться, куда вел меня Косой. Я видел вопросительные, тревожные взгляды пленных. Многие отворачивали лица. Мне показалось, что Андрей безнадежно махнул рукой, когда я проходил мимо.
Асфальтовый дворик окружен высоким каменным забором. Я посмотрел на небо: по нему плыли легкие облака, настоящие летние. Может быть, они плывут из Москвы?
В аккуратном домике чистый, будто в больнице, коридор. В конце — дверь. Вот туда-то и втолкнул меня Эрих.
За столом сидел Беккер. Он был чисто выбрит и, как всегда, в перчатках. Его тонкие губы на худом бабьем лице плотно сжаты.
Беккер молчал. Я не смотрел на него, и, по-моему, он не смотрел на меня. В комнате был стол, два стула и лампочка над дверью — вот и все. Дверь двойная, обита клеенкой.
Я смотрел в угол, вправо от Беккера.
Крепко сжал зубы, унимая противную дрожь.
Вдруг он встал, прошелся по комнате и остановился близко, почти касаясь меня твердой кобурой пистолета на ярко-желтом блестящем ремне.
— Я имею три вопрос… Ерст: дилинбургский завод три дня не работал для фронт. Кто сломал машин на электростанции? Цвайте: кто и чем делаль ключ от дверь? Дритте: расскажешь все, получишь у шеф-кох Ивальд большой круглый котелок картошки и кусок колбаса. У меня есть сведений — ты все знаешь.
Он сел за стол, я молчал, глядя в угол.
Сегодня он намного злее обычного.
— Я не гестапо и не эсэс, я офицер, но тебе будет плох, бить палкой по голове, как дурак Эрих, — нет! Я из хорошей семьи и жил в Руслянд. Говори — я жду. Садись.
Какие-то ненужные мысли путались в голове. “Наверно, уже раздают баланду”. Перед глазами унылое лицо Андрея и его рука, прочертившая в воздухе выразительный жест. Наверно, они боятся, что выдам…
Я взглянул на Беккера.
— Хочешь курить?
Я кивнул.
Он вытащил из нагрудного кармана сигарету и дал мне. Я затянулся. Трава травой, но голова пошла кругом.
— Ну?!
Я молчал.
— Ты не выйдешь из этой комнаты, пока не скажешь или не напишешь. Вот тебе бумага и карандаш. Я приду через час.
Он вышел. Вошел Эрих, сел за стол и, не обращая на меня внимания, засвистел, стуча в такт руками по столу. Потом он снимал пылинки с мундира, долго и аккуратно. Был он тощ и. бледен. Черная повязка наискось — память русской зимы 1941/42 года.
Эрих взглянул на часы и начал есть бутерброд. Колбаса была красная, как запекшаяся кровь. Никогда раньше я не видел такой колбасы. Из чего они ее делают? Он ел нудно, долго и потом докурил кусочек сигары из вонючей травы. Мне опять захотелось курить. Есть уже давно-давно не хотелось, с начала плена. Была только боль в желудке и слабость.
