Лазарь Лагин - Броненосец "Анюта"
Ветер гнал лимузин все дальше от берега с быстротой, которая при других условиях могла только радовать. Но лимузин то и дело зарывался носом в воду, его швыряло то вверх, то вниз, и каждый раз он так жалобно поскрипывал, что не только неопытному мореходу Кутовому, но и Аклееву казалось, что лимузин вот-вот расползется по швам или переломится пополам. Но лимузин не расползался по швам и не переламывался. Неутомимо и даже с какой-то лихостью он нагонял и обгонял одну волну за другой, подскакивая, плюхался вниз на неисчислимых пенистых ухабах, терпеливо и стойко сносил порывистые удары ветра и шел все мористей и мористей. Кутовой и Аклеев вели его без компаса, без карты, без ориентиров, заботясь только о том, как бы не подставить ветру и волне борт, потому что тогда уже ничто не поможет, - тогда «оверкиль» - и конец.
Как бы не подставить борт! Эта задача возникала столько же раз, сколько волн пришлось пересечь лимузину. Кутовой держал прямо по волне вырывавшийся из рук штурвал, а когда, несмотря на все его старания, лимузин все же пытался уйти в сторону, Аклеев ухватывался за правый, свободный край своего тяжелого фанерного паруса, обливаясь потом,отводил его на себя,и лимузин снова шел так, как ему полагалось. Трудность была не столько в сложности и рискованности маневра, сколько в ужасающей монотонности работы, которую приходилось проделывать и на штурвале и с парусом. Десятки, сотни, тысячи волн! И за ними катились десятки, сотни и тысячи других волн, и казалось, что нет и никогда не будет им ни конца, ни краю. А ведь каждая из них могла погубить это утлое и израненное деревянное суденышко.
Кончился без заката безрадостный и трудный день, быстро надвинулась ночь, а волны все вырастали одна за другой, швыряли лимузин, шлепались о его многострадальные борта, шипели и оставались позади, поблескивая своими фосфоросцирующими пенистыми гребнями.
Вдруг застучал по палубе и крыше лимузина теплый дождь. Бушлат, фланелька, тельник и брюки Аклеева промокли до последней нитки. Дождь перестал так же неожиданно, как и начался.
В сплошном покрове быстро мчавшихся туч стали появляться окна темно-синего неба, в которых мелькали одинокие звезды. Окон становилось все больше и больше, постепенно очистилась от туч северная часть небосвода, порывы ветра становились реже и слабее. Часам к пяти утра ветер настолько затих, что из смертельной угрозы превратился в источник легкой прохлады и не опасной для лимузина, двигательной силы.
Прошло еще часа два, и совсем не стало ветра. Снова безраздельно владычествовало в безупречно чистом небе нежаркое еще утреннее солнце. Снова искрилось под его лучами просторное и бескрайнее синее море, все в легких и мирных, угасающих волнах.
Аклеев отвел в сторону свой фанерный, честно послуживший парус и по щиколотку в воде прошел мимо спавшего на сиденье Вернивечера в моторную рубку.
Кутовой, не доверяя своим морским познаниям, не решался без приказания Аклеева оставлять штурвал. Он сидел, откинувшись назад, бесконечно усталый от непрерывной и непривычной борьбы с разбушевавшимся морем. Его смугловатое лицо осунулось, глаза ввалились. Завидев Аклеева, он устало улыбнулся:
- Живой, значит?
- Мокрый, но живой! - весело отозвался Аклеев. - А ты, браток, ну, ей же богу, молодец! Как по пятому году службы. Честное пионерское!…
И так как, произнося эти слова, Аклеев окинул взором тесное помещение рубки, то Кутовой почему-то понял их не как одобрение его работы во время минувшего шторма, а как высокую оценку специально-морских качеств его организма.
- А ты думал что? - удовлетворенно промолвил он, и на его щеках снова заиграли хитрые ямочки. - Ты думал, если я на кораблях не плавал, так я травить буду? А я вот нарочно решил: сдохну, а не буду травить!…
Кутовой был так простодушно горд небогатым своим достижением, что Аклеев не стал его разубеждать.
- Из тебя рулевой получится первостатейный, - сказал он. - В тебе, верно, душа морская.
Большей похвалы нельзя было получить от Аклеева, и Кутовой вполне оценил значение его слов.
В это время из каюты донесся легкий стон, и Степан Вернивечер внятно произнес одно - единственное слово:
- Пить!…
Как ни трудно пришлось во время шторма Аклееву и Кутовому, им все же было легче, чем Вернивечеру. И не.только потому, что он был ранен и страшно ослабел от потери крови, - очень трудно деятельному, живому человеку быть в такой грозной обстановке без работы. Что ему оставалось делать? Он лежал и думал. Он многое передумал за это время.
Вернивечер всегда был убежден: все его поступки самые правильные. И вдруг он понял, что ошибался. Он со стыдом вспомнил, как там, на холме, предлагал кидаться без оружия на рожон, на верную смерть: как отказывался пойти разведать берег; как без приказа Аклеева повел лимузин навстречу торпедному катеру. Хорошо еще, что не погибли. Могли погибнуть. Может быть, если бы оставались на месте, не был бы пробит бензобак.
Вынеся себе мысленно приговор куда более суровый, чем могли бы вынести ему самые строгие судьи, Вернивечер, чтобы отвлечься от грустных мыслей, стал мечтать о том, как он будет входить в Берлин. Под гром оркестров и пушечных салютов вступают наши войска: пехота, артиллерия, танки, кавалерия, саперы. В воздухе тысячи наших самолетов. И где-нибудь, на самом почет ном месте, шагает сборная бригада морской пехоты. В черных бушлатах, в бескозырках, с развевающимися ленточками, с пулеметными лентами через плечо. Они идут, печатая шаг, с суровыми лицами, не глядя на берлинских обывателей. А перепуганные берлинцы толпятся на троуарах и смотрят на советских моряков. Вот они и пришли к ним в самый Берлин, «черные комиссары», «черная туча» - герои обороны Севастополя и Одессы.
А рядом с ним, с Вернивечером, в одной шеренге шагают Никифор Аклеев и Василий Кутовой. Вместе они отступали, вместе будут и наступать до окончательной победы.
Потом Вернивечер думал о Мусе, о том, как они еще во время войны обязательно где-нибудь встретятся, а после войны поженятся, и как к ним будут приходить в гости Аклеев и Кутовой. Кутовой с женой и сыном, а Никифор, пока он не женится, - один. Боевая их дружба не должна прекращаться до самой смерти.
Вернивечер отдавал себе отчет в том, что ранение задержит его на месяц, а то и больше, в госпитале. Ну что ж, он займется в госпитале изобретением снайперского пулемета. Разыщет в госпитале какого-нибудь раненого инженера и с ним вместе и изобретет…
А лимузин в это время, зарываясь носом во вспененную воду, шел на юг, подскакивая на волнах. Вернивечера томила жажда, удесятеренная большой потерей крови. Он был очень слаб, его знобило. Здоровой рукой он цеплялся за обшивку, чтобы качка не швырнула его на палубу, уставал, засыпал на короткое время и снова просыпался. Несколько раз его, спящего, сбрасывало на палубу. Тогда он просыпался от невыносимой боли в раненой руке, с трудом вскарабкивался на сиденье и снова как бы проваливался в какую-то черную бездонную яму. Это нельзя было назвать сном. Скорее это было беспамятство.
