Анатолий Марченко - Звездочеты
Петя говорил и говорил, а сам, успев обняться с Максимом, схватил на руки Жеку, посадил ее верхом на плечи и понес на крыльцо, повторяя:
— Дочка у тебя, Максимушка, — прелесть, ну просто чудо! Значит, Ярослава не взяла ее с собой?
«Ох уж эти вопросы! — помрачнел Максим. — Видит же, что не взяла».
Перед тем как взойти на крыльцо, Петя склонился к Максиму, перегнув гибкое, тонкое туловище, и зашептал:
— Ты любишь сенсации? У меня будет гость — никогда не догадаешься кто! Представляешь: немец. Интереснейший человек! Курт Ротенберг, антифашист.
Петя, видимо, еще долго продолжал бы говорить, если бы не его жена Катя. Она выскочила из дверей в фартучке — хрупкая, белокурая, вылитая десятиклассница, кинулась к Максиму, точно к своему избавителю:
— Ой, Максимчик, что мне делать? Приедет немец, а я его совсем не ждала. Это все Петя. Не Петя, а рассеянный профессор. Сказал в последний момент. Я же совсем не готова. Что они там едят, в своей Германии, понятия не имею. Хоть плачь! Ты-то хоть знаешь?
— Они едят там пушки вместо масла, — попробовал отшутиться Максим.
— Я тебя убью! Говори сейчас же! — потребовала Катя.
— А что у тебя на плите?
— Карп жареный. Перец нафаршировала. Грибки есть.
— Ты на верном пути. Больше того, представитель любой точки планеты, включая меня и твоего немца, подметет все это со стола так, что тебе не придется мыть тарелки.
Максим говорил, удивляясь, как это он способен сейчас шутить.
— Правда? — с надеждой в голосе спросила Катя. — Только чтобы истинная правда. Ты меня не успокаивай.
— Учителя говорят только правду! — наставительно изрек Петя. — Тем более историки.
Он вручил Жеке огромного рыжего медвежонка и, величественно обводя руками крохотный дачный участок, пророкотал:
— Царствуй, владычица! Считай, что ты прибыла в свое родовое поместье!
— А что такое поместье? — От Жеки не так-то просто было отделаться.
— О великий папа Максим! Ваша дочь не знает, что такое поместье! Оскудение нравов, забвение родословных, — шутливо затараторил Петя. — Короче говоря, — снова обратился он к Жеке, — здесь все твое: если остался крыжовник — лопай; если на грядке все еще скрывается от возмездия хитрый огурец — разыщи и придумай ему лютую казнь; если соседский шалопай Митька не успел сбить с яблоки последнее, самое вкусное яблоко — оно принадлежит тебе! Вот что такое поместье, княжна Евгения!
В комнате было прохладно и солнечно, в раскрытое настежь окно поддувало свежим воздухом. Занавеска трепыхалась, как живая. На полу, возле окна, тоже, как живые, шевелились залетевшие из сада тронутые желтизной листья яблони. «И все-таки уже осень», — мысленно отметил Максим, щурясь от солнца.
Петя ловко и красиво, лукаво косясь на дверь, ведущую в кухню, наполнил две рюмки водкой.
— Пока Екатерина Третья священнодействует — тяпнем, — объявил он, и Максим с завистью посмотрел в его счастливое, с плутоватыми искорками в глазах, доверчивое лицо. — Ку-ку, — весело прокуковал он перед тем, как опрокинуть рюмку. Припухлые, как у мальчишки, губы заалели. — И пусть колесо жизни вертится, ну и мы — с ним!
Максим выпил молча, хрустнул малосольным, пахнущим укропом огурцом.
— А что, если еще по одной? — спросил он и, не ожидая согласия Пети, потянулся к бутылке.
— Вы уже прикладываетесь, черти! — изумленно ахнула Катя, выглядывая из кухни и радуясь в душе, что сегодня они на даче не одни, у них гости, и день будет хотя и хлопотливый, но увлекательный.
— Хочешь с нами? — предложил Максим.
— Избавь бог, я сразу плясать начну. Или карпа пережарю, — засмеялась Катя.
— Мы и пережаренного слопаем! — заверил Петя. — И хозяйку заодно, ежели она все еще намерена испытывать наше и без того адское терпение.
Катя юркнула на кухню, а Максим и Петя, воспользовавшись моментом, пропустили по третьей. Максим со страхом чувствовал, что не хмелеет и потому не может осилить свою тоску.
— Приказ: голов не вешать и смотреть вперед! — Петя весь сиял от полноты счастья. — Слава тому, кто первый придумал выходной! Всю неделю ты, как ишак, тащишь на своих костлявых плечах груз забот и тревог, всю неделю скрипишь пером до того, что чернила и бумага вызывают у тебя ярость, всю неделю — до тошноты зачитанные гранки, брюзжащие и вечно недовольные авторы, душеспасительные назидания редактора, и вот — ты на свободе! Солнце — твое, воздух — твой, природа до самого последнего листочка — твоя! Авторы зеленеют от злости: они не могут взобраться на тебя верхом, редактор бессилен тебя навьючить — я им, чертям, даже не признаюсь, что у меня на даче есть телефон, — ну не блаженство ли это, не верх ли мечтаний! И знаешь, в такой день безудержно тянет говорить только стихами. Проза сушит мозги, а стихи — как отпущение грехов!
— Тебя бумага и чернила в ярость приводят, — с усмешкой напомнил Максим, чувствуя, что Петя вот-вот начнет читать стихи.
— Катя — спасительница! Я диктую, она записывает. Мой личный секретарь. Хочешь пару строк?
— Давай, — мрачновато согласился Максим, зная, что Петя не отвяжется.
— Пару строк, и точка! — заверил Петя, уловив настроение Максима.
Он выхватил с этажерки папку, стремительно дернул за тесемки, рассыпав листки рукописи по тахте.
— В глазах твоих я вижу море! — начал он вдохновенно и, как артист на эстраде, встал у окна.
Коричневая вельветовая куртка на нем была распахнута, грудь плотно обтягивала тельняшка, от всего его вида так и веяло здоровьем, красотой, молодостью. И чем больше любовался им Максим, тем все сильнее мрачнел, чувствуя, что не выдержит и сотворит что-нибудь такое, о чем после будет жалеть.
— Повсюду в мире счастлив я с тобой!.. — Петя читал стихи нараспев, упиваясь каждой строкой.
— Ты вот что, Петька, — внезапно прервал его Максим. — Слушай меня внимательно: запиши эти, как ты их окрестил, стихи в свой тайный альбом и никому, слышишь, никому не показывай.
— Ты шутишь? — вскинул на него красивые миндалевидные глаза Петя. Он все так же искрился весельем, и это бесило Максима. — Это же лирика. Значит, долой «Я помню чудное мгновенье…»?
— Я же просил тебя, Петя: никому не показывай! «Я помню чудное мгновенье…» Да это боец в окопе будет шептать перед атакой — понял ты, величайший из поэтов? А ты: «В твоих глазах я вижу море…» Ты что, Петечка, милый ты мой, оглох на оба уха? Медведь лапой наступил? Не чуешь, как гремят по мостовым кованые сапоги? Как в Европе танки лязгают? Или глаза тебе запорошило? Подыми очи-то кверху — там не пичужки — самолеты летают. И между прочим, с бомбами. И думаешь, везде такая же тишь и благодать, как сейчас в твоем саду? «Царствуй!» — передразнил он Петю. — Да ты знаешь, сколько уже таких, как моя Жека, под развалинами домов навеки лежать остались? А ты ноздрями, ноздрями своими благородными воздух поглубже втяни — ты пыль почуешь, ту, что танками взвихрена, запах крови почуешь. Или ты только благоухающие розы нюхать приучен?
