Карл Май - Невольничий караван
Отец Одиннадцати Волосинок так и поступил. Шварц, конечно, вынужден были признать правоту Отца Аиста, и тогда словак пробормотал недовольным тоном:
— Значит, это есть с моей стороны ошибка, наименьшая. Голова, ученая, по временам исчезает из дома. Но она тут же снова возвращается домой и снова тут же быстро во всем разберется. Я хорошо учил мою латынь, гимназическую. У меня всегда был даже открытый капюшон.
— Капюшон? — с недоумением переспросил Пфотенхауер. — Это еще что за чертовщина?
— Вы это не знавать?
— Что это обозначает, я, ясное дело, знаю, но уж что вы под этим понимаете — ума не приложу!
— Capuz, латиньское, называется же голова, немецкая![159]
— Ах, вот оно что! А как же вы в таком случае слово Caput переведете?
— Caput есть колпак, чепчик на воротнике. Вы же должны это знать!
— Да, это я уж должен был бы знать, только, любезный друг, все это снова наоборот! Голова по-латыни испокон веку «Caput» зовется, а под вашим капюшоном подразумевается нечто другое, чепчик или колпак.
— Как вы меня называть? «Любезный друг»? Оставьте при самом себе этого друга! Если вы позорите латынь, мою, то я не друг, ваш. Друг признается всегда по знаниям, обоюдным. Вы отказали мне в признании, заслуженном, тогда я обязан всегда рассматривать вас, как врага, противного. Всегда я должен быть тот, кто ошибается в путанице! Я лучше прошу, не говорите больше по-латыни, потому что каждый ребенок может услышать и понять, что вы в вашей жизни не учить ее по-настоящему.
Этот совет заставил Пфотенхауера расплыться в широкой улыбке, которая привела малыша в такую ярость, что он затопал ногами и закричал:
— Что вы ухмыляетесь? Вы смеетесь над мной или зубоскалите над собой? Если над мной кто-то издеваться вздумает, я беру ружье и делаю из моего врага труп, мертвый!
Не помня себя от гнева, словак действительно схватился за свое ружье и взвел курок.
— Что? — спросил Пфотенхауер, который иногда в минуты волнения переходил со своего баварского диалекта на чистый немецкий язык. — Если я вас правильно понял, вы хотите меня застрелить?
— Да, я застреляю вас с потрохами, всеми! Я тоже иметь честь в сердце, моем!
— Этого я и не оспариваю. Но поверьте мне. Не стоит доводить дело до стрельбы. Вы хотите убить того, кто только вчера спас вас от страшного бегемота?
Тут малыш выронил ружье, ударил себя по лбу и воскликнул:
— Я сам бегемот! Гнев мой, теперешний, был больше, чем гиппопотам, вчерашний! Вы спасли мне жизнь, а я хотел за это вас застрелить со злости. Вот я протягиваю руку, мою, и прошу прощения, снисхождающего!
Отец Аиста сердечно пожал протянутую ему руку. Только что Отец Листьев чувствовал себя всерьез оскорбленным; то, что он смирил свою гордость и извинился, еще раз показало Серому, какое у него на самом деле доброе сердце.
Недоразумение было улажено, и оба немца продолжали прерванную беседу, но теперь старались говорить тише, чтобы не провоцировать Отца Одиннадцати Волосинок на новые дискуссии. Около полуночи все, кто не должен был сейчас грести, закрыли глаза и вскоре заснули, убаюканные непрерывным монотонным плеском весел.
Когда Шварц и Пфотенхауер проснулись, стояла еще темная ночь. Вокруг царила полная тишина, весла грудой лежали на дне лодки: путь был окончен. Люди высадились на берег и привязали лодки к стоявшим у самой воды стволам деревьев.
Здесь тоже пришлось оставить небольшой отряд, который должен был стеречь лодки, остальные разобрали оружие и провиант, взяли в руки по факелу, и последний переход начался.
Дорога вела сквозь высокий лес, деревья стояли довольно далеко друг от друга, и пробираться между ними не представляло особенной сложности. Факелы горели ярко, так что проводники не могли заблудиться. Люди старались избегать малейшего шума, так как существовала вероятность того, что кто-то из отряда Абдулмоута может находиться поблизости.
Так, медленно и осторожно, солдаты двигались вперед в течение неполного часа, затем шагавшие впереди ниам-ниам остановились и о чем-то вполголоса доложили королю. Тот подошел к немцам и сообщил, что ущелье уже совсем близко, и воины спрашивают, следует ли им спускаться вниз.
— Нет, ни в коем случае, — возразил Шварц.
— Почему нет?
— Потому что это было бы неразумно. Если наши враги уже там, что, конечно, маловероятно, то, спустившись в ущелье, мы свалились бы прямо к ним в объятия. Однако скорее всего, они еще не подошли, и мы можем вполне не торопиться, а подождать наступления утра. Вели потушить факелы! Мы останемся здесь до рассвета, это самое умное, что сейчас можно придумать.
Огни тотчас были потушены, и теперь ни один человек, по воле случая оказавшийся в этом пустынном месте, ни на секунду не заподозрил бы о присутствии здесь нескольких сотен готовых к бою людей.
Утренние сумерки в Судане столь же коротки, как и вечерние. Было еще совсем темно, когда где-то глубоко внизу, на самом дне ущелья, раздался громкий птичий крик. В тот же миг, как будто утро проснулось по этому сигналу, мрак стремительно начал рассеиваться. В неясном сером свете стали постепенно проступать стволы деревьев, потом кустарники, вскоре можно было различить уже отдельные маленькие ветки, листья и цветы. Через какие-нибудь три минуты лес залил свет, и сотни, даже тысячи радостных птичьих голосов приветствовали восходящее светило.
Шварц и Пфотенхауер первыми поднялись с земли и дали солдатам знак отправляться дальше. Оказалось, что проводники прекрасно знали свое дело: стоило им ночью сделать еще хотя бы сотню шагов, и люди врезались бы в высокую, почти отвесную стену гранитных скал. Все горы Гута сплошь состоят из этого камня.
Основная часть отряда все еще находилась под сенью густых крон, которые так тесно переплетались между собой, что сквозь них едва просвечивало небо. Но над головами шагавших впереди немцев уже не было сплошной лиственной или хвойной крыши: они только что вышли на открытое пространство и остановились на краю ущелья эс-Сувар.
По краям оно было уже, чем в середине, и достигало около восьмидесяти шагов в ширину, длина же его была раз в десять больше. Стены ущелья так круто вздымались вверх, что по ним, казалось, невозможно было спуститься. Однако напротив того места, где стояли сейчас Шварц и Отец Аиста, вниз вел узкий коридор, вход в который находился приблизительно на одном уровне с дном долины; оттуда можно было проникнуть в ущелье без особых сложностей. Лес подступал к скалам почти вплотную, сами же они были абсолютно голыми, на их ровном сером фоне не было заметно ни единого стебелька или травинки. Однако на дне ущелья колыхались на утреннем ветерке верхушки стройных пальм; это говорило о том, что там, внизу, должна была иметься вода.
