Виктор Топоров - Приключения 1990
— О н не боялся министров, — перебил его медик, — он не боялся ни палаты общин, ни палаты лордов. Он боялся вас обоих.
— Боялся! — впервые за это время вступил в беседу Эван. — Неужели он...
— Опасность позади, теперь это сказать можно, — перебил врач и его. — Только вас обоих он и боялся. Нет, есть и третий, его он боялся еще сильнее и похоронил надежней.
— Идем отсюда, Джеймс, — сказал Макиэн. — Надо это все обдумать.
Однако Тернбул спросил напоследок:
— Но что стряслось с народом? Почему вся Англия помешалась на помешательстве?
Доктор Хаттон улыбнулся своей открытой улыбкой и отвесил легкий поклон.
— Не хотел бы потворствовать вашему тщеславию, — сказал он.
Тернбул молча повернулся и вместе с Макиэном исчез в светящейся листве сада. Место их заключения почти не изменилось, разве что цветы были красивей, чем когда-либо, а больных или врачей стало больше: на дорожках то и дело попадались какие-то люди.
Один из этих людей — скорее всего врач — решительно и быстро прошел мимо, и Тернбулу показалось, что он где-то его видел, более того — что он когда-то на него смотрел. Лицо его не вызывало ни гнева, ни нежности, но Тернбул знал, что оно играло немалую роль в его жизни. Кружа по саду, он пытался припомнить, с чем связано это породистое, но никак не благородное лицо. С врачами Тернбул редко имел дело, психиатров вообще не видел до недавних пор. Так кто же это, дальний родственник или забытый попутчик?
Вдруг человек этот, снова проходя мимо, раздраженно поправил пенсне, и Тернбул вспомнил: то был судья, перед которым некогда стояли они с Макиэном. По-видимому, его вызвали сюда по делу.
Сердце у редактора забилось сильнее. А может, мистер Кэмбэрленд Вэйн проверяет, законно ли то, что здесь творится? Конечно, судья глуповат, но никак не бессердечен, даже благодушен в своем роде. Как бы то ни было, он много больше похож на человека, чем безумец с бородой или мертвец с раздвоенным подбородком. И редактор подошел к судье.
— Добрый вечер, мистер Вэйн, — сказал он. — Наверное, вы меня не помните.
— Как не помнить! — с неожиданной живостью, если не злобой, отвечал судья. — Еще бы мне не помнить вас и этого... длинного...
— Макиэна, сэр, — учтиво подсказал Тернбул. — Он тоже здесь.
— То-то и оно! — воскликнул Вэйн. — Черт бы его побрал!
— Мистер Вэйн, — миролюбиво сказал Тернбул, — спорить не буду, мы вам порядком досадили. Вы были очень добры к нам и теперь, надеюсь, подтвердите, что мы — не преступники и не сумасшедшие. Пожалуйста, помогите нам! С вашим влиянием...
— Моим влиянием?! — крикнул судья. — В каком это смысле? — Лицо его исказилось от гнева, но сердился он, кажется, не на Тернбула.
— Разрази меня Бог... простите, гром! — наконец крикнул он. — Я здесь не судья. Я — больной. Эти кретины утверждают, что я сошел с ума.
— Вы?! — воскликнул Тернбул. — Вы сошли с ума? — и, едва удержавшись от слов: «Да у вас его и не было», мягко продолжал: — Ну что ж это? Такие, как мы с Эваном, можем страдать безвинно, но вам это просто не идет... У вас д о л ж н о быть влияние.
— Теперь оно есть в Англии только у одного человека, — сказал Вэйн, и высокий его голос неожиданно зазвучал жалобно и покорно. — У этого негодяя с длинным подбородком.
— Как же так? — спросил Тернбул. — Кто виноват?
— Кто виноват? — повторил судья. — Да вы же! Когда вы согласились драться с Макиэном, все перевернулось. Англичане теперь поверят, что премьер-министр выкрасился в розовое с белыми крапинками.
— Не понимаю, — произнес Тернбул. — Да я же всю свою жизнь дрался.
— Но к а к вы дрались? — вскричал судья. — Конечно, бывало, вы пересаливали, однако мы понимали вас... мы на вас надеялись...
— Вот как? — спросил редактор «Атеиста». — Жаль, я тогда не знал...
Быстро отойдя в сторону, он опустился на скамейку, и минут шесть собственные мучения мешали ему понять, как странно и как смешно, что судья Вэйн признан сумасшедшим. Здесь, в саду, было так красиво, что казалось, будто на всем свете просто течет время, когда тут занимается рассвет или начинается закат. Один здешний вечер — точнее, самый конец дня — Эван Макиэн вспомнит, мы полагаем, в самый час своей смерти. Поэты и художники сравнивали именно такое небо с желтым нарциссом, но сравнению этому недостает тонкости и точности. Небеса сияли той невинной желтизною, которая не ведает шафрановых оттенков, и каждый миг может перейти в зеленый цвет. Деревья на этом фоне стали фиолетово-синими, белый месяц едва виднелся. Макиэн, повторю, запомнил навсегда эти прозрачные, почти призрачные минуты, и потому, что они сияли девственным золотом и серебром, и потому, что они были самыми страшными в его жизни.
Тернбул сидел на скамейке, и золотое предвечернее сияние трогало даже его, как тронуло бы вола на пастбище. Однако неспешные его раздумья мигом оборвались, когда он увидел, что Макиэн несется по газону, а вид у него такой, какого не бывало за все это время. Уроженец южной Шотландии хорошо знал чудачества уроженца Шотландии северной, но на сей раз удивился, особенно когда Макиэн рухнул на скамью, едва не свалив ее, и стиснул колени, словно боролся с сильной болью.
Взглянув на бледное лицо своего друга и врага, Тернбул похолодел. Синие глаза и прежде бывали темны, как бурное море у северо-западных берегов Шотландии, но в них звездою над морем всегда светилась надежда. Теперь звезда угасла.
— Они правы, они правы! — воскликнул Эван. — О, Господи, Джеймс, они правы! Меня и должны здесь держать! Ах, можно было догадаться... я столько мечтал, так возомнил о себе... думал, что все против меня... такие верные симптомы...
— Объясните же, что случилось! — вскричал атеист, не заметив, что голос его исполнен отеческой любви.
— Я сумасшедший, — ответил Эван и откинулся на спинку скамьи.
— Какая чепуха! — сказал Тернбул. — Опять на вас что-то нашло.
Макиэн покачал головою.
— Я себя неплохо знаю, — сказал он. — На меня находит, это правда. Я бываю в раю, бываю в аду. Но ни один мистик не видит — просто так, глазами, — того, чего нет.
— Что же вы видели? — недоверчиво спросил Тернбул.
— Я видел ее, — тихо сказал Макиэн. — Сейчас, здесь, в этом чертовом саду.
Тернбул так растерялся, что ничего не ответил, и Эван продолжал:
— Я видел ее за дивными деревьями, на фоне блаженных небес, как вижу всякий раз, когда закрываю глаза. Я закрыл их, открыл, но она не исчезла. У ворота ее был такой же мех, но костюм казался ярче, чем тогда, когда я и впрямь ее видел.
