Кальман Миксат - Говорящий кафтан
Пинтё расставил на площади заряженные мортиры; кое-где готовили огромные транспаранты с надписями:
«Добро пожаловать!» «Виват!» и т. п. Известный своим умением красиво говорить Пал Фекете как раз зубрил у себя на пчельнике речь, которая начиналась словами: «Кому не довелось слышать о славном, мудром, всеми почитаемом Сенеке?» (Разумеется, все уже слышали о нем, так как почтеннейший Пал Фекете постоянно жил за счет изречений этого почтенного и мудрого мужа ― или за счет изречений, которые ему приписывал.) Бюрю и его музыканты уже канифолили свои смычки. Словом, шли грандиозные приготовления. Чего доброго, и в колокола ударили бы, если бы господин Поросноки еще под Цегледом не догадался посадить на лошадь проворного табунщика Пали и послать его с предупреждением в Кечкемет, чтобы там не вздумали затевать каких-нибудь торжеств, так как радоваться нечему. Гонец Поросноки поверг горожан в уныние; хмуро, с кислыми физиономиями взирали кечкеметцы под вечер из окон и из-за заборов на вступление в город своей незадачливой депутации. Не было слышно ни одного, даже самого слабого возгласа «ура», только собаки с лаем бежали вслед за подводами. Может быть, так оно и лучше: зачем дразнить, раздувать обиду, которая и без того достаточно велика!
В тот же вечер город облетело известие о том, как надькёрёшцам удалось оставить Кечкемет с носом, а вернее, как Кечкемет сам себя наказал, получив от султана ― явно в насмешку ― в обмен на свои многочисленные дорогие дары и сокровища какой-то жалкий кафтанишко. (Чтоб султан подавился им!) Вот уж поистине, стыд и позор! Как только не совестно было делегации возвращаться домой с этим кафтаном?!
На другой день перед городской ратушей собрались толпы народа: наиболее уважаемые граждане города поднялись в зал, чтобы из собственных уст членов депутации услышать отчет о результатах поездки. Таков уж был старинный обычай в городе. Народ попроще толкался снаружи, женщины визжали, разбитные парни шныряли повсюду и фальшивыми голосами подбирали мелодию для стишка, который в этот момент, неизвестно кем придуманный, был на устах всей толпы:
Кечкемет от счастья пьян ― С султанских плеч на нем кафтан…
А тут еще проезжавшие через город надькёрёшские возчики подлили масла в огонь. Подстегнув лошадей, они с издевкой бросили в толпу:
― Ну как, не жарко в кафтанишке-то? А?
Что говорить, именитым мужам города, собравшимся наверху, в ратуше, было, пожалуй, и вправду жарко!
Мрачно сидели они в своих креслах; некоторые, как, например, господин Инокаи, уже смирились со своим поражением. Но с красивого смуглого лица городского головы все еще не сходило выражение отваги и упорства.
Путевые впечатления красочно расписал в своей искусно составленной речи Поросноки. Он начал ее с упоминания о боге (который так часто навещает Кечкемет, что его вполне можно было бы считать местным жителем): «Не без божьего промысла зародился в наших головах план, который должен был навсегда избавить город от дани и поборов. Нами руководили вера и добрые намерения (господь бог и тому свидетель!), и не наша вина, что план сорвался. Оно конечно, расходы понесены огромные, но ведь мы думали ― кто смел, тот и съел!»
Вначале все слушали тихо, и складная речь Поросноки, казалось, могла бы спасти магистрат, если бы во время изложения подробностей, с великим пафосом расписанных оратором («…и вот в среду мы предстали перед его величеством турецким султаном, который восседал в своем великолепном царском облачении…»), ― если бы в этот момент его не прервал Гашпар Пермете, громко воскликнув:
― А была ли у него во рту трубка?
Собравшиеся заулыбались, и грубые шутки посыпались одна за другой.
Авторитет делегации быстро таял. Ведь достаточно одной единственной искры, чтобы солома вспыхнула.
― Какую тьму добра-то ухлопали!
― Понашили красных платьев для каких-то шлюх! Чиновные сводники!
― Повезли султану кнут с рукояткой из драгоценных камней, золотую секиру! Вот на что ухнули денежки!
― Посмешище из нас сделали! Я только что с улицы, слышал, как надькёрёшцы орали на ярмарочной площади: «Ну как не жарко в кафтанишке-то?» Такой позор на наш город!
― Что вы на это ответите, господа сенаторы?!
А верзила Йожеф Беркеши вскочил с места и, выкатив глаза и угрожающе размахивая кулаками, заревел зычным голосом!
― Уходите в отставку! Прочь от зеленого стола!
Подобно урагану, вырывающему с корнем деревья, под сводами зала эхом прокатилось стоустое зловещее: «Уходите в отставку» разгневанные горожане все теснее обступали зеленый стол. Михай Лештяк отшвырнул от себя стул отцепил со своего жилета печать города и вместе с цепочкой бросил ее на стол. Пролетев по столу она сорвалась и со звоном стукнулась об пол и откатилась в самый дальний угол зала.
― Вот она, пожалуйста! ― И он поспешил к двери. Но Балаж Путноки преградил ему дорогу.
― Не тут-то было, молодчик! Ни с места! Перед богом и людьми я обвиняю тебя в том, что ты стакнулся с врагами города, предал в руки Чуды столпов нашей святой церкви. Ты арестован!
― По чьему приказу? ― гордым и холодным тоном спросил Лештяк.
Путноки смешался и замолчал, словно ему вдруг отрезало язык, а Лештяк, хлопнув дверью, удалился из зала.
Теперь один за другим встали и остальные сенаторы и, уступая общей воле, сложили с себя полномочия.
В воцарившемся хаосе к председательскому креслу протиснулся почтеннейший Йожеф Беркеши.
― Я вношу предложение: до тех пор пока мы после зрелого размышления не выберем новый магистрат, пусть делами города займется временная комиссия из трех человек. В составе трех наших граждан: одного католика, одного кальвиниста и одного лютеранина.
― Правильно! ― завопили все вокруг.
Тут же и выкликнули трех кандидатов: Шамуэль Холеци, Балаж Путноки и Йожеф Беркеши.
Не дожидаясь даже, пока толпа разойдется, триумвират удалился на совещание в соседнюю комнату и первым делом постановил арестовать Михая Лештяка.
Вот уж когда запричитал да заплакал старый Лештяк!
Еще бы ― ведь пришли забирать в тюрьму его гордость, его милого Мишку! Сперва схватился старик за утюг, чтобы им побить гайдуков, а когда те отняли утюг, обратился к Библии и, словно громы и молнии, стал метать подходящие к случаю фразы из нее ― то в Дюри Пинте, то в Пишту Мушку.
― Ты, отец, не принимай все это близко к сердцу! ― с некоторым раздражением проговорил низвергнутый городской голова. ― Это тоже ненадолго.
