Л. Константинов - Искатель. 1968. Выпуск №5
Ручка ^маленькая, круглая, плоская. Я чувствую пальцами ее рифленые ребра, она очень послушна в руках. А если снять с Установки Радости кожух, на меня глянут все детали и провода, которые вместе создают это пока еще очень маломощное Поле Радости. Кожух снимается легко, и вот уже мой взгляд скользит по всем соединениям, пытаясь придумать, как можно изменить схему, чтобы напряженность Поля в несколько раз увеличилась, устранить те непонятные перебои вее работе, которые возникали вдруг в самый неожиданный момент.
Иногда я заглядывал в будущее, но не слишком часто, не давал воли воображению. Заглядывал в тот момент, когда все уже будет готово и совершенно. Я тогда подзову к своему столу Галактионыча; он будет смотреть схему и слушать мои объяснения, а потом я в доказательство легко-легко поверну ручку, и мы вместе почувствуем на душе этот радостный прилив. Поверну ее по часовой стрелке еще дальше, и нам станет еще веселее. Может, мы даже оба расхохочемся. А потом, когда я остановлю ручку на разумном пределе (нормальная постоянная радость, хорошее, приподнятое настроение), Галактионыч снимет очки, посмотрит на меня невооруженным глазом и скажет!
— Здорово! Такого еще никто не делал! Молодец!
И вот тогда я расскажу ему все по порядку — как впервые пришла мне в голову мысль найти способ воздействовать не мозг человека, чтобы можно было управлять его настроением…
Когда мы вышли из континентолета на ту африканскую дорогу и немного по ней прошли, глядя по сторонам на деревья, каких никогда раньше не видели, нам вдруг встретился мальчишка-негр нашего примерно возраста. Он брел по дороге, не обращая на нас никакого внимания. И только когда его окликнули, он поднял голову в нашу сторону…
До этого мы видели людей вокруг нас серьезными, радостными, веселыми, а грустными или печальными только изредка. Но в глазах мальчишки грусть была такой, что мы немедленно окружили его и стали наперебой расспрашивать, что с ним произошло, перебирая все языки, в которых знали хотя бы по слову. Он ничего не ответил, только расплакался — расплакался так, словно до этого долго-долго сдерживался, и убежал. Мы кинулись за ним вслед, но догнать не смогли. И мы так и не узнали, какая у него случилась беда.
Мне тоже было в этот день очень грустно, да и не только мне одному, наверное. Когда мы летели назад, в континентолете было тихо, как на контрольной. Это была наша первая встреча с большим человеческим Горем лицом к лицу. Мы знали, что горя на Земле становится в общем-то все меньше, и когда-нибудь его не станет совсем — так нам все говорили. А можно ли сделать что-нибудь, чтобы горе исчезло с Земли побыстрее? Что для этого нужно?
Я думал над этим весь день до самого вечера. Вечером у нас было очередное заседание Академии. И тогда у меня вдруг вспыхнула в голове идея — каким способом можно дарить людям радость.
Я расскажу Галактионычу, как я бился над схемой. Нелегкое это было дело. С того дня, когда мне захотелось выкрикнуть «Эврика!!!», прошло чуть ли не два месяца до того момента, как Установка выработала первую порцию радости. Расскажу и о том, как иногда хотелось все бросить, если работа не получалась, не ладилось что-то. Бывало, и я действительно бросал, принимаясь на день-два за что-нибудь другое, а потом, нет, снова возвращался к тому, о чем думал все время. (А ведь правда, сколько же раз я мог все бросить, махнуть рукой, даже подумать страшно!) И о том, как я мучился оттого, что никому не рассказывал, над чем работаю, — не слишком-то мне было удобно перед нашими, обычно каждый из нас знал, чем занимается его сосед. И иногда мне казалось даже, что ребята начинают поглядывать на меня искоса. И много раз я хотел рассказать но останавливался: наверное, боялся — вдруг не получится ничего. Нет, лучше сначала довести работу до конца…
Галактионыч будет стоять рядом, слушать. Между прочим слушать он умеет так, что ему рассказать можно о чем угодно. Потом мы солидно, на равных, поговорим с ним о технической стороне моей работы и немного помечтаем о том времени когда каждый из жителей земного шара будет носить такую Установку в кармане. Ведь у каждого, наверное, бывают моменты, когда захочется повернуть ручку по часовой стрелке.
Но все это потом. А пока надо тысячу раз все проверить. Найти способ увеличить напряженность Поля Радости, добиться полкой надежности работы; и только тогда, когда сомнений уже не останется, я встану со своего рабочего места в нашей Академии наук (можно встать так, чтобы в поле зрения попал невзначай и наш стенной «Архимед» с Андрюшиной деловой улыбкой) и негромко этак сказать:
— Михаил Галактионович! Можно вас на минуту…
И обязательно посмотреть в этот момент в сторону Леночки Голубковой.
Галактионыч занес ручку над классным журналом, и наш шестой «А» замер. Зашуршали учебники: каждый в последний момент старался извлечь из учебников максимум возможной информации, чтобы тут же, если вызовут, ее и выложить. Урок физики начался.
Перо ручки Галактионыча скользнуло по журналу сверху вниз. Пятнадцать фамилий: наконец Галактионыч поставил против одной из них точку, поднял от журнала голову и объявил:
— Голубкова…
И Леночка встала и послушно пошла к доске — отвечать второй закон Кузьмина-Исаченкова.
Из школьных предметов Леночка больше всего не любила физику — особенно последние разделы учебника, посвященные физическим теориям, обоснованным в самое последнее время. А их-то мы как раз и проходили вот уже второй год. Даже математика давалась Леночке гораздо легче. Даже химия, не говоря уже об истории, которую Леночка Голубкова, как было известно всем, избрала делом своей дальнейшей жизни. На физике Леночка переставала быть сама собой. О некоторых ее ответах по последним разделам учебника в школе ходили легенды. Многое в них, конечно, было преувеличено, но много было кристально правдоподобного. Леночку и так было нетрудно смутить, а в кабинете физики она смущалась в десять раз сильнее, чем обычно. И она путалась и сбивалась даже тогда, если, случалось, знала урок отлично. Уж такой она была человек!
И в этот раз Галактионыч улыбался ей что было сил, радостно кивал головой, если ей удавалось сказать что-то верно, и совсем не хмурился, когда она говорила не то…
Галактионыч, по-моему, даже вздохнул, когда выводил ей в журнале двойку. Леночка еще убито шла по проходу между столами, возвращаясь к своему месту, когда перо Галактионыча снова взлетело к верхней графе нашего журнала и стало опускаться вниз, выбирая новое место для точки.
Леночка была расстроена. До самого конца урока она сидела неподвижно, внимательно смотрела на Андрюшу Григорьева, обстоятельно и неторопливо, со знанием дела объясняющего то, чего не смогла рассказать она, в пальцы Леночки взволнованно перебирали страницы учебника лист за листом. И временами, если в классе становилось очень тихо, был слышен только шелест ее учебника,
