Луи Жаколио - Собрание сочинений. В 4-х т. Том 2. Месть каторжника. Затерянные в океане
— В настоящее время у нас истинные друзья так редки, что праздником надо назвать тот день, когда нам приходится видеть одного из них!
Ободренный этим приемом, адмирал без утайки рассказал больному цель своего посещения.
— Милейший мой Лемер, — сказал он, — если бы я вас не знал как безупречно честного человека, то не позволил бы себе даже и беспокоить вас… Но вы сами поймете, что при данных условиях мне было трудно, если не невозможно, отложить этот визит; я приехал просить вас помочь мне исправить большую, вопиющую несправедливость.
— Несправедливость? Я не понимаю вас, адмирал!
— Я говорю об Эдмоне Бартесе.
При этом имени, столь смело и столь открыто произнесенном при нем, старый банкир невольно содрогнулся, а обе женщины выразили соболезнование на своих лицах.
— Бедный страдалец, — прошептала Стефания, взглянув на свою мать.
— Эдмон Бартес, — с усилием повторил больной. — Ах, если бы он был здесь подле нас, все несчастья, поражающие нас и грозящие еще обрушиться, были бы устранены…
Ах, почему он в минуту забвения обманул мое к нему доверие и оказался виновным в…
— Виновным?! — прервал его адмирал. — Полноте! Я уверен, что даже ваши дамы не верят в эту виновность!
— Но суд определил!
— Суд! А разве это первая судебная ошибка? Разве это первый несчастный, невинно осужденный на каторгу? Этот несправедливый вердикт должен быть пересмотрен, немедленно пересмотрен, и вам придется заявить по чести и совести, что Эдмон Бартес никогда ничего у вас не похищал.
— Но ведь Бартес теперь обвиняется в побеге с каторги, и никто не знает, где он и что с ним.
— Я знаю. Когда моя эскадра, которой я командовал, заходила в Океанию, я видел его, долго беседовал с ним — он уверил меня в своей невинности. Я не мог не поверить: сама правда говорила его устами. Он теперь свободен, но для такого человека, как он, что такое свобода без честного имени? Он обвинял вас в способствовании его осуждению и называл вас даже главным вдохновителем этого неслыханно несправедливого приговора!
— Меня?!
— Да, вас!
— Ах… Еще этого подозрения или, вернее, оскорбления не доставало! Скажите, адмирал, считаете вы меня способным на подобный недостойный, подлый поступок?
— Нет, мой друг, и я не переставал повторять это вашему бывшему кассиру. Я говорил ему, что в данном деле есть какое-то роковое недоразумение, какая-то мрачная тайна, скрывающая истину!
— Все мы любили Бартеса, как сына, да и он уже был им наполовину благодаря тем чувствам, которые связывали нас… И мое внутреннее убеждение говорило мне, что он невиновен, но ввиду доказательств, обвинявших его, ввиду рассуждений господ судей моя уверенность в нем мало-помалу таяла, пропадала, и перед моими глазами выступила только вся низость этого поступка.
— Я это понимаю, вас сбили с толку перипетии суда, бездушное и бессмысленное красноречие прокурора, но ведь это их дело, их призвание — выдавать светляков за фонари и извращать все понятия и представления людей!
— Но теперь, когда приговор уже произнесен, что же я могу сделать?
— Что вы можете сделать? А вот что! Загляните в глубину вашей души, испытайте вашу совесть и скажите мне прямо, без оговорок, виновен ли, по-вашему, Бартес или не виновен!
— Он не виновен! — сказала госпожа Прево-Лемер.
— Невиновен! Я утверждаю это во всеуслышание! — воскликнула Стефания.
Больной закрыл лицо руками и глубоко вздохнул.
— Невинен… невинен! — прошептал он. — Если бы я только имел хоть малейшее доказательство, если бы могли указать виновного, даже будь он нашего дома, я стал бы действовать, как того требует от меня моя совесть: дни мои сочтены, и я не хотел бы умереть с таким грехом на совести!
— Ну, а письмо Бартеса, разве оно уже не есть доказательство? — заметила Стефания.
— Увы, это была только протестующая угроза!
— Нет, не угроза, а крик возмущения, крик негодования и протест! — сказала молодая женщина.
— Что же особенного в этом письме? — спросил адмирал.
— Вот, читайте! — сказала госпожа Прево-Лемер, взяв из резного ящичка, стоявшего на столе, вскрытый конверт и протянув его гостю.
Это было письмо Эдмона, написанное им перед его отъездом в Новую Каледонию.
Адмирал Ле Хелло прочел его:
Господину Жюлю Прево-Лемеру, в Париже.
Я вам служил четырнадцать лет с преданностью и искренностью, которые никогда не обманывали вас. В благодарность за то вы посылаете меня в ссылку, тогда как ваша совесть говорит вам, что я невинен. Помните же это! Если когда-нибудь вы окажетесь в моей власти, вы не найдете во мне жалости к себе, как не нашел ее в вас мой старик-отец!.. В этот вечер меня увозят из Франции. Не желайте увидеть меня опять в ее пределах!
Эдмон Бартес— Ну, что же вы хотите, — как бы извиняя и оправдывая Бартеса, сказал адмирал. — Когда человека безвинно ссылают на каторгу, то естественно, что он возмущается… что нравственные муки озлобляют его… Но я знаю Бартеса: он рыцарь и благородный человек; когда он узнает, что вы были обмануты, введены в заблуждение, он забудет и простит!
— А пересмотр дела разве возможен при отсутствии главного лица?
— Да, если воры будут отысканы.
— Ну, если так, то я сумею исполнить свой долг, как бы тяжел он ни был, но только пускай спешат… быть может, уже через несколько дней будет поздно!
Мадам Прево-Лемер и ее дочь, несмотря на все свои усилия, не могли сдержать хлынувших у них из глаз слез.
— Гром и молния! — пробормотал про себя адмирал, сам растроганный до слез. — И против этих-то людей Бартес хочет дать волю своему чувству мести!.. Нет, нет, этого допустить нельзя! — И он поспешил удалиться, чтобы не дать заметить охватившего его волнения, с которым он не в силах был совладать.
— Ну вот, господин Прево-Лемер поддался моим доводам, а теперь очередь за Бартесом! — И уважаемый адмирал направился, бодрый и счастливый, в Гранд-Отель. Но прежде чем славному моряку удалось вступить в переговоры с Эдмоном Бартесом, все его труды и все то, чего он добился у больного банкира, было уже отчасти уничтожено влиянием его родственника, бывшего председателем суда в Нумеа, а ныне прокурором в Париже.
Что же привело этого господина в дом его родственника, простая ли случайность или желание узнать какие-нибудь новости?
Ни то ни другое. Париж — это, без сомнения, город, где лучше всего можно укрыться, но с другой стороны, нигде лучше, чем в Париже, нельзя наводить справки о том, что вас интересует.
