Робер Мерль - Остров
Лицо Ваа смягчилось, губы раздвинулись, сверкнули зубы, она сразу похорошела.
— Ты меня побил.
Он вглядывался в нее, стараясь понять.
— Ну так что же? — спросил он, поднимая брови.
— Вчера, — сказала она, и все черты ее преобразились в восхитительной улыбке. — Вчера ты меня побил.
И вдруг он понял. Вот почему Омаата смеялась вчера вечером! «На какую жертву я пошел ради сохранения мира!» Эта мысль развеселила его. Он ласково посмотрел на Ваа, и в ответ ему снова сверкнул белый ряд зубов. Прочно усевшись в кресле, Ваа улыбалась со спокойным видом собственницы.
— Тетаити знает, — сказала она, когда Парсел кончил есть.
— Знает?
— Знает, что я хотела сделать. Ороа пошла к нему. Она ему сказала.
«Ороа пошла к нему». Ни тени осуждения. Просто сообщение. Констатация факта. Это так же естественно, как дождь при зюйдвесте. И так же неизбежно.
— Когда?
— Прошлой ночью.
Удивительно. Тумата не только предвидела, что Ороа пойдет, но даже рассчитала во времени пределы ее сопротивления.
— Ты мой танэ, — продолжала Ваа. — Ты должен меня защищать.
Парсел бросил на нее взгляд. Возможно, она не так уж глупа, в конце концов.
— Если Тетаити захочет тебя убить, — сказал он вяло, — я тебя защищу. Но если он захочет только побить тебя…
Она положила свои широкие руки на ляжки и покорно кивнула головой. Да. Побить? Да. Это справедливо. Если только побить — она не возражает. Ваа встала.
— Теперь я пойду.
Парсел поднял брови.
— Ты уходишь?
— Я беременна, — произнесла она с достоинством.
— Да, да, — сказал он и даже покраснел от смущения. — Конечно, ты уходишь.
— Я ухожу, — повторила Ваа и двинулась по направлению к двери; полоски коры разлетались вокруг ее широких бедер, когда она величественно удалялась по дорожке.
Прошло два дня без всяких перемен. Тетаити не выходил из «па». Ивоа не показывалась, единственным новым событием были ночные вылазки Ороа. Она и не пыталась их скрывать. Топая и фыркая, она заявляла, что входит не в «па», а только в пристройку. Пока Тетаити не снимет головы Скелета с копья, она будет по-прежнему считать его врагом. Она не входит к нему в дом и не выбирает его своим танэ.
Двадцать второго, спускаясь по крутой тропинке к бухте Блоссом, Парсел подвернул ногу. Ему растерли и перевязали се Затем решили, что теперь в полдень он будет есть в гроте и возвращаться домой только под вечер. Ванне построили ему на берегу шалаш из веток, где он мог отдыхать в жаркие часы.
Итиота — молчальница первая принесла Парселу пищу на берег и, отказавшись от помощи, сама довела его до поселка. Войдя в хижину, она зажгла доэ-доз, усадила Парсела в кресло, положила его ногу на табуретку, принесла книгу, которую он оставил на кровати, и подала ему.
Парсел с удовольствием наблюдал, как она ходит взад — вперед по комнате. Из всех таитянок у одной Итиоты были коротковатые ноги, но этот недостаток искупался необыкновенной тонкостью талии, благодаря чему нижняя часть ее тела казалась особенно плотной, округлой, что было, пожалуй, приятно для глаза. Грудь — пышная, а голова совсем маленькая, как будто создатель истратил весь положенный материал на ее торс и вынужден был экономить, когда перешел к голове. Особенно поражали ее глаза. Уголки их не приподымались к вискам, как у других ваине, они были посажены прямо, и хотя не отличались величиной, зато взгляд сверкал удивительной живостью. Ниже выступавших скул лицо спускалось к подбородку тонко очерченным треугольником, на котором выделялись толстые, бесформенные губы, очень мясистые и в то же время очень подвижные, казавшиеся неуместными на таком нежном лице, тем более что они почти никогда не раскрывались. Однако они ни на минуту не оставались спокойными, сжимались, растягивались, вздувались, и их движения были не менее выразительны, чем взгляд или поворот шеи.
Парселу никак не удавалось сосредоточиться на книге. Молчание Итиоты стесняло его. Она сидела на кровати, прислонившись спиной к деревянной перегородке, поджав под себя ногу и опустив на колени раскрытые ладони. С тех пор как Парсел принялся за чтение, она не шевельнулась, не проронила ни слова. Когда он поднимал голову от книги, он не встречал ее взгляда. И, однако, все время чувствовал, что она рядом. Неподвижная, Молчаливая, она непонятным образом умела дать почувствовать свое присутствие.
Парсел захлопнул книгу, прихрамывая подошел к кровати и уселся рядом с Итиотои.
— О чем ты думаешь?
Она взглянула на него, изогнула шею и слегка кивнула. «О тебе. Я с тобой. И думаю о тебе».
— Что же ты думаешь?
Брови поднялись, губы вздулись, лицо стало серьезным, плечо чуть шевельнулось. «Тут есть много о чем подумать. Очень много».
— Но ты ничего не говоришь. Почему ты никогда не говоришь?
Легкое подобие улыбки. Только намек, изгиб шеи, вопросительный взгляд, открытые ладони. «К чему! Стоит ли говорить! Разве мы и без того не понимаем друг друга?» Удивительно. Она не открывает рта, а он ее понимает. За каждым движением лица — непроизнесенная фраза.
— Ну все-таки, — попросил Парсел, — будь так добра, скажи хоть что-нибудь.
Брови подняты, лицо выражает сомнение, вид серьезный, немного встревоженный. «Сказать? Что ты хочешь, чтобы я сказала? Мне нечего сказать».
— Скажи хоть что-нибудь, — повторил Парсел. — Что хочешь. Что-нибудь для меня.
Казалось, она собралась с силами, потом посмотрела на него чуть прищуренными глазами и сказала низким, серьезным голосом, четко выговаривая каждое слово:
— Ты добрый.
Он поглядел на Итиоту. Молчание ее было многозначительно. Оно придавало ей какое-то обаяние и таинственность, А когда она говорила, слова ее приобретали особый вес. Парсел наклонился и погладил ее по щеке тыльной стороной руки. Он был удивлен. Какими скупыми средствами она достигает такой выразительности!
Вдруг кто-то резко постучал в дверь, и раздался голос: «Это я, Ороа!» Парсел остановился, его рука, коснувшись Итиоты, замерла в воздухе у ее плеча. Прошло несколько секунд, и глубокий голос Омааты сказал за дверью: «Можешь открыть нам, Адамо».
Он поднялся, но Итиота опередила его. В комнату влетела Ороа, словно кто-то метнул ее из пращи, со встрепанной гривой, горящим взором, раздувающимися ноздрями, и сразу начала сыпать словами и гарцевать по комнате с таким неистовством, что все невольно посторонились, уступая ей дорогу.
— Сядь, Ороа! — приказал Парсел повелительным тоном.
Это подействовало на нее так, как если б он смаху натянул вожжи: Ороа выгнула шею, тряхнула головой, вытаращила глаза и громко заржала:
— Э, Адамо, э!
— Сядь, Ороа! — повторил Парсел все тем же тоном. — Сядь, прошу тебя! У меня уже заболела голова.
