Накаленный воздух - Валерий Александрович Пушной
– Я прощаю тебя, прокуратор, за неправедный суд, но ты не сможешь простить себя самого.
В тот миг Понтию Пилату эти слова показались вызовом и бредом, потому что ровным счетом ничего не значило прощение того, кто был беспомощен перед могуществом прокуратора. А уж сам себя всегда простишь, таков закон жизни.
И только позже Пилат осознал смысл слов Йешуа.
Его мозг впитал их, но было уже поздно, мозг кипел, словно был насажен на вертел.
Возможно, это и есть наивысшее безумие, о котором предупреждал Иоханан Креститель. А возможно, это было лишь началом безумия.
Но, может быть, началом его безумия стало безумство Марии Магдалины. В ее безумство Пилат верил с трудом, хотя выводы лекаря не оставляли сомнений. И тем не менее, выгнав Марию за ворота, он отправил по ее следу сыщиков. Хотел найти ее сына, надеялся выследить.
Он вдруг осознал, что ищет ее сына из-за желания искупить свою вину перед собственным сыном и перед Йешуа. У него, у безжалостного римлянина, в голове вдруг появилась дикая мысль: заменить мальчику отца. Эта мысль стала неотвязной, и он сатанел, когда слышал доклады сыщиков, что Мария куда-то исчезала с их глаз, что ее не могли отыскать.
Некоторые сыщики после таких докладов лишились головы. Но ничего не изменилось. Сумасшедшую словно защищал кто-то.
Неудачи стали преследовать Пилата. На нескольких лет подряд он просто погряз в них.
Понтий Пилат замкнулся в себе и стал неузнаваемо жесток, хотя вряд ли было возможно стать более жестоким.
После отстранения от дел он почуял близкий конец. Потянуло духом забвения.
Он хорошо знал, если после отставки вызывали в Рим, то тебя либо хотели направить на новое место, либо намеревались привлечь к суду, результат коего почти всегда был непредсказуемым.
Но в его случае вызова в Рим не последовало. И это означало, что его не собирались судить, но в нем не нуждались больше. Его просто, как поношенную вещь, выбросили за борт в ту жизнь, в которой он не умел барахтаться. Он, кто совсем недавно был могущественным вершителем судеб множества людей, оказался сам повергнутым и униженным.
Понтий Пилат всегда с усердием рвал жилы во имя величия Рима, но почва выскользнула из-под его ног после казни в Риме друга и покровителя, Сеяна.
Все время после этого прокуратор не чувствовал себя спокойно и уверенно, как при живом покровителе.
Вечный город был, словно красивая потаскуха, которая ложилась под любую силу ради собственного возвышения. Рим обошелся с прокуратором точно так же, как сам он обошелся с Йешуа. А ведь мог сделать по-иному, но не сделал. И ничего уже не исправить.
Понтий Пилат сдавливал рукоять меча и таращился на слуг, которые укладывали в дорогу его вещи. Бессмысленность предстоящего пути была очевидной. Он отправлялся в никуда. Но еще более бессмысленно было бы оставаться тут хотя бы на день дольше. Он ненавидел иудеев за то, что они были вообще.
Давило ощущение страха. Два чувства вины слились в одно огромное. Уловил, как задергались руки. Такие руки уже не могли крепко держать меч.
Понтий Пилат оставался один на один со своими мыслями. Вся эта суета слуг теперь мешала. Жалость к себе скребла возле самой глотки. Пилат сгорбился. Одиночество, вот высшее безумие, думал он. Но все равно не желал верить Иоханану Крестителю, врал проповедник о безумии, врал проходимец.
Двое суток увязывали, укладывали и утрамбовывали в повозки его имущество. Лишь после этого он забрался в седло и, не оглядываясь, отправился в дорогу. Держал путь в Кесарию, чтобы затем из бывшей своей ставки испариться в никуда.
Его с показным почетом выпроводили из Ерушалаима, выделив в сопровождение тридцать всадников. А Понтий Пилат почему-то сразу вспомнил о тридцати сребрениках, всученных когда-то Иуде Иш-Кериййоту. Эти совпадения вгоняли в тоску и мучили до противной боли в прямой кишке. Страх перед будущим громоздился в душе черной бесформенной тварью.
Никогда с Пилатом подобного не случалось. Всегда он был убежден, что страх ему подвластен. В любом сражении он врубался в самую гущу, потому что за спиной у него возвышалась могучая твердыня железного Рима, которая защищала живых и мстила за погибших.
Но сейчас Понтий Пилат ясно осознавал, что боится заглядывать вперед, ибо Рим не был больше опорой для него.
Ужас. Могущественный Рим предал его, как предал Иуда Иш-Кериййот Йешуа назорея.
У Понтия Пилата перекосило лицо. Рим ничем не отличался от Иуды. Но и он, служивший Риму, не был другим. По его приказу Иуде выпотрошили кишки. Чтобы никто не узнал истину.
Пилата обдало холодным потом. Он кинул взгляд на сопровождение. Тридцать всадников. Кому же из них приказано сделать с ним то же самое?
Впервые его мозг ошпарился такой мыслью. Но ведь иного ждать не приходилось. Это обычная практика.
Кому бы приказал он, если бы нужно было сделать подобное? Ну, конечно, тому, кто вызывает у намеченной жертвы наибольшее доверие, кто легко может приблизиться, не возбуждая лишнего подозрения. Таким человеком в сопровождении был единственный римлянин. Принцип Ксавий. Остальные – наемники. Понтий Пилат всегда доверял римлянам и никогда наемникам. Но вот сейчас вдруг насторожился, будто его камнем шарахнуло по голове.
Снова бросил потную ладонь на рукоять меча, лицо и пальцы горели от внутреннего жара. Затылок придавило чистым, солнечным, сверкающим небом. Оно вдруг показалось черной бездной.
Повозки хрипели, как живые, копыта лошадей с остервенением выдалбливали сгустки пыли из каменистой дороги.
В двух повозках плющили зады рабыни Понтия Пилата. В передней мяла зад рабыня Сулия, купленная Пилатом пять лет назад у одного из пронырливых римских купчиков. Сначала прокуратор всучил рабыню жене Прокуле, но год назад Прокула сильно заболела, и Пилат отправил жену вместе с дочерями в Рим. Сулию с собой Прокула не взяла и та осталась не у дел. Понтий Пилат хотел было продать рабыню, но скоро, напротив, приблизил. Услужливая, незаметная, тихая и покорная, она в один миг оказалась в его постели. И здесь он, в общем-то, всегда равнодушный к женской красоте, с удивлением обнаружил, что его
