Леонид Млечин - Поединок (сборник). Выпуск 14

В нескольких шагах от них, в тени навеса, сооруженного из палатки, лежал Чувель. Голова его была обмотана бинтом, из-под которого поблескивали обычной хитринкой глаза. Чувель прислушивался к, разговору командира со сторожем и изредка вставлял свои реплики. Они были короткими, потому что каждое слово как удар колокола отдавалось в раненой голове. В эти мгновения он морщился, но через минуту, забыв о боли, снова пытался заговорить,

— Ты бы помолчал, — ласково проговорил старый сторож. — Успеешь поговорить. Скоро вернешься. Здоров будешь.

— Думаешь, буду? — с гримасой боли спросил Чувель.

— А то! — ответил вместо сторожа командир. — Из нашего госпиталя вернешься лучше, чем был.

— И то! — согласился Чувель.

Царившую на берегу тишину внезапно разорвал далекий крик сирены. Из-за мыса, ограждающего заливчик, дробя сонную гладь воды, вылетел катер. Раскидывая воду в два неистовых буруна, швыряя за корму пенистый водоворот, он несся к берегу. Корпуса судна почти не было видно. Над водою торчали только край форштевня, рубка да маленькая мачта с антенной. На мачте трепетал, вытянувшись по ветру, зелено-красный флаг погранохраны.

Первым на катер внесли Чувеля. Затем под конвоем привели Ласкина. Прежде чем ступить на сходню, он обернулся, чтобы еще раз взглянуть на землю, которая оказалась для него последним этапом запутанного пути. По чьей вине? Кто его запутал?..

В короткий миг, что нога Ласкина повисла над сходней, в его памяти пронеслась длинная вереница образов. Он искал того, кто был виноват в случившемся. Искал — и не находил. Потому что среди них не было одного-единственного, в котором он узнал бы виновника всех своих бед, — самого себя.

Его взгляд в последний раз обежал берег, и тут он увидел, как из домика пограничников вышел его проводник — маньчжур Ван. Поравнявшись со старым сторожем, сидевшим на корточках с флейтой в руках, Ван остановился. Ласкин не слышал того, что сказал Ван, да если бы и слышал, то не понял бы: проводник говорил по-китайски:

— Отец, я должен рассказать им все?

Старик утвердительно кивнул.

— И про господина Ляо?

— Начав с этого, — старик движением подбородка показал вслед Ласкину, — ты не можешь не закончить тем.

— Хорошо, — покорно проговорил Ван, — я не боюсь смерти.

— Смерть страшна тому, кто худо бережет жизнь.

Маньчжур почтительно поклонился старику и в сопровождении пограничного солдата пошел к катеру.

Катер унесся в море. Края буруна расходились за ним все дальше, пена спадала, след убегал к горизонту. Скоро он исчез за куполом воды. Снова как стеклянная застыла бухта под палящими лучами солнца.

Корней не двигаясь лежал в тени прибрежных деревьев. Около него разметался Левка. Мягко шелестел матрац из высохших водорослей, когда мальчик ворочался во сне. Выброшенные морем водоросли мертвым слоем покрывали все побережье. Прибой скатал их в плотный тюфяк, солнце выпило из них влагу, ветер сделал их гибкими и шелковистыми.

Слышались монотонные, однообразные звуки: старый сторож с плантации маков играл на бамбуковой флейте.

К Корнею подошел командир:

— Пойдешь домой?

— Левка отдохнет, и пойду, хотя... — он неловко усмехнулся, — дома-то и нету.

Помолчали.

Командир растянулся было на мягком ложе рядом с Корнеем, но, вспомнив что-то, привстал:

— Бойцы постановили: свободная смена каждый день к тебе приходить будет.

— Я гостям рад, да принимать их ноне негде.

— Об этом и речь: избу тебе новую ставить будем.

Корней хотел сказать что-нибудь подходящее к случаю, но, пока придумывал, командир уснул.

Скоро спали трое: Корней, Левка и командир. У их ног не шевелясь лежало неслышное море. Оцепенела листва. Из-за ограды поста все доносилось незамысловатое баюканье флейты старого китайца.

Джимми

(Из «Старой тетради»)

«Это было в те времена, когда я еще летал, — сказал Митонен и, посмотрев куда-то мимо моего уха, с грустью повторил: — Да, в те далекие времена, когда Арву Митонен считался неплохим бортмехаником и явился в Штаты, чтобы спастись от полиции господ Таннера и Маннергейма. Даже в тридцатых годах кое у кого из нас еще сохранились иллюзии насчет так называемой заокеанской демократии. Впрочем, сейчас речь идет не о демократии и не обо мне. Я хочу рассказать о Джимми. Ты ведь знал его?.. Конечно, ты читал и о его гибели. По крайней мере, два дня она служила в тридцать шестом году пищей для писак едва ли не всех газет в Штатах. Восстановить картину катастрофы было невозможно — никто не видел момента падения. Нам удалось лишь извлечь из-под воды обломки самолета. Несомненно, Джимми погиб, хотя трупа и не нашли.

Большинство американских фирм тогда уже пользовалось услугами «бесхвостых». Этим молодцам нечего было терять, кроме жизни. Они грозили лишить работы всякого, кто требовал человеческих условий найма. Но Джимми был один из тех, кто не садился в испытываемую машину, пока ему не показывали страхового полиса в пользу семьи. Вскоре же после гибели Джимми «бесхвостые» опубликовали свой манифест. В нем ясно говорилось, что они не требуют от заводчиков страхования ни на случай смерти, ни от увечья. Они заявляли, что члены их корпорации не берут в испытательный полет парашюта. Это давало заводчикам уверенность в том, что пилот приложит все усилия к спасению самолета. При стоимости опытной машины в сотни тысяч долларов это заслуживало внимания. А в случае катастрофы — гарантия от иска: пилот бывал мертв в девяноста девяти случаях из ста. Даже серьезные фирмы стали переходить на услуги «бесхвостых». Удобно и дешево. Никаких разговоров с заплаканными женами. Никаких забот о сиротах.

Мы, старики, не могли отделаться от мысли, что Джимми разбился вовремя: вдова успела получить страховую премию, которой могло хватить на несколько лет скромной жизни с ребенком.

Вскоре после смерти Джимми мне нужно было побывать на гидродроме маленького приморского городка. Там испытывался новый гидросамолет. Я был приглашен на «гастроль». Вечером от нечего делать я бродил по набережной и зашел в какое-то заведение выпить пива. Когда я брал свой стакан, на стойку упал никель[9]. Посетитель рядом со мной сказал:

— Пива.

И только. Всего одно слово. Но даже если бы это была буква, один лишь звук, и тогда бы я не мог ошибиться. Его произнес Джимми. Правда, я не уронил свой стакан, но поставить его на прилавок мне все же пришлось.