Смерть старателя - Александр Николаевич Цуканов
А пока он оглядывал горбатый проспект, уходящий к телевышке, и думал, как же найти отца? И вспоминал.
На войне быстро мужают. Быстро взрослеют пацаны на Колыме, потому что жизнь преподносит много разного, чаще всего экстремального, страшного и не очень, но всегда это идет через преодоление и познание. Так считал Аркадий Цукан и поэтому подарил шестилетнему сыну лыжи с простейшим креплением под валенки. Прямо в комнате на полу заставил Ваню двигать ногами, толкаться палками, держать равновесие.
В декабре долго бушевала метель. Затем навалились январские морозы, воздух густой и колючий окутал окрестности пеленой тумана. Встала золотоизвлекательная фабрика, подсобные цеха, полигон… В феврале мороз спал, актированные дни закончились, но в детсад еще не водили. Ваня скучал в одного. Вдруг из-за сопки выглянуло красно-желтое медное солнце, иней на окне стал плавиться, и он понял, что на улице потеплело. Старательно оделся и убежал за барак, чтобы начать восхождение на покатый склон. Вставил носки валенок в кожаные петли, старательно подвигал ногами, как учили. Вымороженный наст держал хорошо, не проваливался, и он зашагал, опираясь на палки. Снежную целину перегородила цепочка глубоких великанских следов. Ваня постоял, вглядываясь в глубокие провалы, оглянулся, а не повернуть ли назад. Осторожно сделал пару шагу вперед, чтобы проскочить через препятствие, но хвост лыжи вместе с ногой завалился в расщелину. Упал на спину. Правая нога плотно сидела в снежной яме. Он долго извивался червяком, размолачивая снежную корку, звал на помощь, а никто не отзывался. Когда сумел выдернуть ногу из валенка без носка, то обрадовался и босиком помчался к бараку.
Вечером Анна Малявина мерила температуру: «Это надо же босиком по снегу! А все твоя затея, Аркадий!» Аркадий Цукан принес, выкопанную из снега лыжу с валенком, сказал: «Молоток, Ванька. Не пропадешь».
Семилетняя толстушка Верка по-соседски запросто приходила к ним поиграть. Она очень любила печенье, за что Ваня ее не любил, а особенно за крошки вокруг рта. Играл с ней в двигалки и машинки по нужде, когда не было других пацанят. Верка всем говорила: «Ваня мой дружок», а он хотел дружить с Таней, которая жила в бараке напротив и ходила в детсад с большими белыми бантами на голове.
Летом он зазвал Таню в свой барак, чтобы показать пожарную машину с выдвижной лестницей и новый букварь. Они увлеченно листали букварь. Толстушка Верка подкралась сзади, вырвала из рук книжку. «А вот не отдам, не отдам, пока Танька не уйдет», — радостно смеялась она, высоко задрав вверх руки, и прыгала, прыгала в дощатом тамбуре. Букварь вдвоем отобрали. Верка ушла. Но вскоре вернулась с лыжной палкой. Толстушка Вера была сильной девочкой, она постоянно ела печенье. Острый металлический конец насквозь прошил Ванину ступню, пригвоздив ее к деревянному полу. Больно стало, когда прибежавший на крик сварщик Игорь Зюзяев, дежуривший во вторую смену, выдернул палку из ноги. Он всем позже рассказывал: «Крепкий пацан, даже не заплакал. Кричит: “Ватой дырку заткни!” Под рукой ничего нет, так я “Шипром” залил рану, тут уж он взвыл, как сирена. Потом ингушка Рая прибежала, бинт принесла…»
Большой северный барак, построенный для заключенных в начале пятидесятых добротно и основательно, разделен перегородками на шестнадцать комнат, где каждой твари по паре, как считает Аркадий Цукан. Он сумел объединить две смежные комнаты, получилась просторная по северным меркам квартира, чему соседи завидовали, но вслух не высказывали и всегда приходили на праздники, зная, что хлебосольная Анна Малявина сготовит что-нибудь необычное, а чаще свое фирменное блюдо — фаршированную кету на большом противне, специально изготовленном Аркадием в мастерских. Договорников-добровольцев в бараке три человека — Анна, которую за малый рост прозвали Малявка, сварщик Игорь Зузяев — худой послевоенный недокормыш с куском булки в кармане, да учительница начальных классов Альбина Григорьевна, приехавшая сюда в поисках мужа. Остальные либо спецпереселенцы, либо бывшие заключенные, вышедшие на свободу в пятидесятых-шестидесятых, но не пожелавшие уехать на материк, где чаще всего их никто не ждал. Или ждал, но чтобы поквитаться за пролитую кровь. Мать Ивана говорила каждой зимой: «Хватит, летом уедем». Многие мечтали поднакопить денег и тут же расстаться с этой «проклятой землей», как говорил отец Кахира Асхаб. Скопив денег на домик в деревне, уезжали, а через год-другой возвращались вновь, чтобы в мать-перемать ругать эти морозы, северный завоз, дураков начальников, потому что себя дураком считать никто не хотел.
— Отец, расскажи, как ты плавал на судне?
— Плавает говно… А я ходил на торговых судах. Чуть старше тебя был, когда меня морячки подобрали во Владивостоке. Подкормили на «Либерти», а потом капитан приказал отвести в школу юнг. Во-о такой мужик был! — Вскидывает вверх большой палец. — В сорок пятом на судно «Двина» взял палубным. Мы на Аляске грузы забирали, в Америке. В сорок восьмом кто-то телегу накатал, меня в Находке в порту повязали. Капитан ходатайство написал. Заступался…
Стук в дверь.
— Открыто.
На пороге замер Асхаб — звероватый крепыш с густой черной бородой.
— Алкаша, дай три рубль до получка.
Анна Малявина берет с этажерки кошелек, вытаскивает деньги, подает.
Асхаб с презрительной миной на лице, не глядя ей в глаза, выхватывает трешницу, молча выходит.
— Странный ингуш. Говорят, он сидел за бандитизм…
— Сидел. Как многие из нас… За брата убитого отомстил, когда они жили в Казахстане на поселении. А уж Райка-то к нему сюда на Золотую Теньку приехала добровольно. Он бы давно уехал с Колымы, но на нем кровь.
Ваня дружит с сыном Асхаба Кахиром. Ингуши живут
