Джеймс Кервуд - На равнинах Авраама

— Им не уберечь тебя, малыш. Не уберечь, как бы они ни надеялись, ни молились и ни верили. Приближается буря, и, когда она грянет, ты нанесешь удар. Сильный удар. И только тогда станешь тем, кем тебе суждено стать, Джимс, — ты станешь воином.

В неверном свете свечи казалось, будто отрез красного бархата что-то отвечает Хепсибе Адамсу… Но странствующий торговец уже отвел взгляд и, не углубляясь в дальнейшие размышления, бесшумно разделся, задул свечу и лег в постель.

На рассвете Катерина собирала на стол завтрак. Джимс поднялся еще раньше и помогал отцу во дворе. К тому времени, когда Хепсиба проснулся и спустился вниз, вол уже был накормлен, а повозка готова к неблизкому и не очень приятному путешествию. Ночной разговор о войне, насилии и смерти не оставил в душе Катерины никакого следа. Когда обнаженный по пояс Хепсиба шел к ручью за домом и плескался в ледяной воде, он слышал, как поет сестра. При звуке ее голоса он невольно выпрямился и повернулся лицом к югу, где еще клубился утренний туман и предрассветные сумерки быстро рассеивались в набиравших силу солнечных лучах. Хепсиба слегка пошевелил широкими плечами — студеная вода до костей проняла его — и про себя отметил места, где лесистая глухомань Заповедной Долины горбилась холмами и проваливалась в низины, и сообразил, где могавки вступят в нее и откуда выйдут, если осуществятся его мрачные пророчества. Со стороны хлева донесся смех Анри и Джимса: очевидно, кто-то из них пошутил. Все еще чувствуя внутренний холодок, Хепсиба снова повернулся к ручью и увидел рядом с собой Вояку, который тоже смотрел в сторону таинственной, объятой тишиной долины. Ное собаки жадно ловил воздух, в глазах — как за мгновение до того в глазах человека — застыло внимание и безмолвное мрачное предчувствие. Хепсиба был поражен. Вокруг них в розовом сиянии встающего над лесом дня пели птицы, в воздухе кружили серые голуби, на опушке леса каркали вороны, из хлева доносились веселые голоса; но собака ни на что не обращала внимания и, напрягая каждый мускул, смотрела вдаль, на Заповедную Долину… От прикосновения руки Хепсибы тело пса, казалось, обмякло.

— Смотри, смотри, приятель. Молодец, — похвалил человек. — Скоро тебе придется днем и ночью держать ухо востро, но пуще всего — в глухие предрассветные часы. Хоть не теперь, но скоро.

И Хепсиба опять принялся за умывание.

Отправляясь несколько раньше отца и дяди на ферму Люссана, Джимс не взял с собой ни одного лишнего предмета — как военного, так и мирного назначения. На нем была серая домотканая куртка, индейские мокасины и рейтузы из оленьей кожи. Светло-русые, спадающие до плеч волосы мальчика покрывала шапка с орлиным пером, какие носили все переселенцы. Из оружия он захватил только лук, и в целом его юная фигурка производила впечатление гораздо большей свободы, гибкости и изящества, чем накануне, когда ее сковывало тщательно выбранное платье и обременяло военное снаряжение.

Особое место в душе Джимса занимала любовь к природе; страсть эта владела им с еще большей силой, чем его отцом и матерью, хотя покамест он не признавался в ней даже им. С раннего детства Анри и Катерина посеяли в его душе семена, которые, прорастая, начали формировать будущего человека, и на примере собственной жизни, служившей образцом удивительной терпимости и любви к природе, внушали ему понятия, которые в пуританском доме Катерины, да и во всей Новой Англии, сочли бы кощунственными. Катерина научила сына, что все в природе имеет душу и язык: даже цветы и деревья, даже птицы и звери, которых они убивают для пропитания, и если уничтожение жизни ради удовлетворения разумных потребностей не есть зло и не заслуживает осуждения, то бессмысленное уничтожение живого есть грех, простить который может только Бог. По замыслу Господа, одни формы жизни существуют за счет других, что, однако, не противоречит законам здравого смысла, милосердия и справедливости. Для подтверждения этой истины Анри Булэн никогда не упускал возможности раздвинуть перед мальчиком завесу, скрывающую от постороннего взгляда удивительные проявления жизни в природе. Благодаря отцу Джимс постепенно понял, что все живые существа — от мельчайшего насекомого до самого большого зверя — беспрерывно кормятся другими живыми существами, и процесс этот продуман и соразмерен, и в природе ничто не уничтожается бесследно.

В Новой Франции, где свобода мысли, поэзия и то, что составляет удовольствия жизни, нашли для своего развития благоприятную почву, подобные суждения можно было высказывать, не опасаясь последствий. Но в Колониях еще не миновали те дни, когда сторонникам новых идей, чьи взгляды подрывали глубоко укоренившееся и узкодогматическое религиозное мышление, приписывали сверхъестественное могущество и обвиняли их в сговоре с дьяволом. Разумеется, если бы Катерина жила в доме, где прошло ее детство, она защитила бы Джимса непробиваемым щитом косности и невежества.

Но не только таинственные голоса природы и благоговение перед мощью Небесного Творца манили Джимса в лес. Его кровь бурлила жаждой впечатлений и деятельности, и далеко не всегда удавалось Джимсу оставаться на высоте того, чему учили его родители. Часто случалось, что он убивал из простого упоения убийством — так велики были соблазны, разнообразны искушения. Леса, холмы, луга кишели живностью. Ее было так много, что в Бостоне диких индеек продавали по шиллингу за штуку, голубей — по пенсу за дюжину, упитанных молодых оленей — всего за шесть пенсов. В Олбани цены были и того ниже — за индейку просили четыре пенса, оленя обменивали на дешевый складной нож или на несколько гвоздей. Белки водились в таком изобилии, что в том же 1749 году Пенсильвания купила шестьсот тысяч зверьков, убитых как сельскохозяйственные вредители, по три пенни за шкурку11.

И все же этим утром Джимс взял лук и стрелы только потому, что они были так же неотделимы от него, как одежда, а вовсе не собираясь пускать их в ход. Все его существо переполняло ликование, смешанное с твердой решимостью. Он знал, что будет сражаться, если Поль Таш тоже приедет к Люссану, до мельчайших подробностей представлял себе это сражение и, более того, предвидел его исход. Он встал на верный путь и вскоре поднимется на недосягаемую высоту во мнении Марии-Антуанетты Тонтер; поднимется после того, как подарит ей отрез бархата. Само утро горячило кровь Джимса. Свежесть холмов и полян, пение птиц, красота синего неба и зеленой земли сливались в стройный хор и вторили песне его сердца — песне освобождения, избавления от гнета, до самого последнего часа томившего и терзавшего его душу. И теперь, когда задуманное близилось к свершению, он недоумевал, почему это не случилось раньше.