Чернияз Абуталипов - Чекисты рассказывают...
В первые же дни работы следователем мне попался один белый офицер именно с такой биографией, состряпанной в тюрьме.
Допрос происходил в несколько комической ситуации. Отправляясь утром на работу, я обнаружил, что подметка на одном моем ботинке оторвалась. Время было летнее, и я решил идти босиком, замены не было. Сел за стол, а ноги подобрал под себя. В таком виде меня застал приведенный на допрос офицер. Он мельком взглянул на босые ноги следователя и сделал для себя соответствующий вывод.
— Фамилия, имя, отчество? — поставил я стереотипные вопросы. — Рассказывайте о себе все!
И он начал рассказывать вдохновенно, не стесняясь в преувеличениях, где касалось его военных доблестей и заслуг. Назвал он себя капитаном, сыном священника, выпускником известного в России военного училища. Все это излагалось самыми простонародными словами, с вопиющим искажением военной терминологии. Вначале, фиксируя ответы, я исправлял офицера, потом рассердился и стал писать так, как он говорил. Подал ему на подпись. Мой капитан долго прицеливался к тому месту, где следовало приложить руку и, наконец, поставил какую-то малограмотную закорючку.
— Значит, окончили военное училище? — повторил я вопрос.
Рассерженный, я стал экзаменовать капитана по алгебре, геометрии, географии. Вместо ответов, он мычал и хлопал глазами.
— Кто вы такой? — неожиданно вырвалось у «капитана».
— Офицер, адъютант бригады.
Беляк вскочил, вытянулся и, забыв, что на нем нет шапки, взял под козырек.
— Виноват, ваше благородие!
— Ведь врал все? — не успокаивался я.
— Так точно, ваше благородие! Ефрейтор я…
И «капитан» снова, теперь уже с удивлением посмотрел на мои босые ноги. Это они ввели его в заблуждение — решил, что перед ним какой-то бродяга, которому можно втереть очки без особого труда.
Сидевший за столом Богомолов едва не прыскал от смеха.
— Зачем же ты врал? — вмешался он в допрос.
Бывший «капитан» уныло протянул:
— Хотел должностишку побольше получить в армии.
— Дурак, а мы вот теперь за обман Советской власти вкатим тебе срок побольше.
Ефрейтор побледнел. Куда девались его самоуверенный тон и хвастливая развязность.
— Дурак и есть, — заикаясь, произнес он. — Вижу, люди простые, думал не разберетесь.
Я начал писать постановление о вынесении ефрейтору приговора. Ему полагалось два года тюрьмы за то, что с умыслом ввел в заблуждение следственные органы.
— Погоди! — остановил меня Богомолов. — Признался все же человек… Раскаялся, вроде… — Он повернулся к удрученному ефрейтору, спросил мягко: — Раскаиваешься?
— Так точно… Вы уж простите.
— Трудом и верностью Советской власти должен искупить свою прошлую и настоящую вину.
Ефрейтор опять вытянулся в струнку и отрапортовал:
— Буду стараться.
Мы отправили его в военкомат. В сущности, никакой особой вины у него ни в прошлом, ни в настоящем не было. Сам из бедных крестьян, он оказался у белых по мобилизации.
Но этот курьезный случай не только характеризовал обстановку того времени, но в определенном смысле раскрывал ту самую формулу, которую Богомолов выражал фразой «решать по совести». В особые минуты он говорил более точно — решать по революционной совести. Здесь был классовый оттенок, который и помогал находить нужную точку зрения. Я понял это, уяснил понятие, казавшееся вначале условным и даже нереальным. Да, революция должна исходить из положений, вызванных враждующими между собой классами, карать поднявших на нее оружие и щадить отбросившего его, отличать чужого по классу от своего, забредшего во враждебный стан по ошибке. Если же свой предавал, его настигала жестокая расплата.
Особенно беспощадной была кара, когда свой поднимал руку на своих. Помню, мне пришлось разбирать одно дело в поселке Троицком. Там формировалась часть для отправки на Ашхабадский фронт. Накануне выступления произошла стычка между красноармейцами и сельчанами, приведшая к убийству. Меня срочно направили в полк для расследования и ареста виновных. Довольно быстро удалось разобраться в обстановке, навести порядок. Но на обратном пути один лихой кавалерист, видимо, из числа тех, кто был повинен в смуте, решил «посчитаться» со следователем. Группа верховых окружила меня и, размахивая оружием, отобрала лошадь. Инициатор этого насилия присвоил себе трофей, а мне с усмешкой выдали расписку. «Грабеж» сопровождался руганью, щелканьем затворов.
— Стаскивай его с седла! — озлобленно кричали кавалеристы.
— Не жалей канцелярскую крысу!
Первым желанием моим было выхватить браунинг, но благоразумие предостерегло от этого рискованного шага. Против целого полка не повоюешь. Начнется перестрелка, заварится такая каша, что потом и не расхлебаешь. Главное, полк задержат, а ему срочно надо на фронт.
Я отдал коня. Единственное, что смог сделать, это предупредил:
— Лошадь казенная.
— Наплевать.
— Судить будут.
— Это мы еще посмотрим.
В тот же день в Ташкенте, в казарме на Урде, был арестован мародер из кавалерийского полка и, по распоряжению начальника Особого отдела, доставлен на Уратюбинскую улицу для допроса.
— Что будет? — спросил я сотрудника отдела, выезжавшего в казарму.
— Для поддержания дисциплины расстреляют мародера, а тебя под суд, чтобы берег казенную собственность.
Во мне заговорила совесть, не общая, отвлеченная, а личная, если так можно выразиться. Я бросился за содействием к Богомолову.
— Выручайте!
— Кого выручать? Этого мародера? Если все начнут грабить народную собственность, нападать на представителей рабочей власти, так мы и недели не продержимся.
Все это старичок произнес сухо, со строгостью в голосе, но пошел, однако, к Воскину выяснить вопрос.
Пробыл он у начальника отдела с полчаса. Вернулся такой же хмурый, но в глазах светился добрый огонек.
— Кремень, этот Воскин. Не уломать его. И молодец, нечего со смутьянами цацкаться: к стенке!
Внутри у меня похолодело: значит, все-таки расстреляют. Теперь, когда событие было уже позади и волнение улеглось, наказание показалось слишком суровым.
— Из-за лошади — смертная казнь! — ужаснулся я.
— Разве в лошади дело, — пояснил Богомолов. — Дело в нарушении революционной дисциплины.
Добрый огонек продолжал светиться в глазах старичка.
— Счастливо отделался, сукин сын, — усаживаясь за стол, закончил свою беспощадную речь Богомолов. — Тридцать суток ареста вместо расстрела, а тебе выговор… Тоже счастливо отделался…
Я часто вспоминаю этот случай. Он кажется мне, как и случай с ефрейтором-капитаном, характерным для того времени. В сложной обстановке классовой борьбы многие совершали ошибки, попадали под влияние контрреволюционных элементов, но при всей беспощадности революционных законов заблудившихся щадили. Поэтому, когда слышишь категорические заявления далеких от событий того времени людей относительно слепой кары, чувствуешь необходимость возразить. Я сам находился в центре борьбы за революционную дисциплину и как очевидец могу сказать: слепого возмездия со стороны революционной власти не было, днями и ночами мы сидели, разбирая дела контрреволюционеров, копаясь в фактах, просеивая материалы сквозь строгое сито объективности. Враги же, едва захватив где-либо власть с помощью мятежа или вооруженного насилия, немедленно уничтожали всех, кто хоть как-то был причастен к Советской власти. Достаточно вспомнить Осиповский мятеж в Ташкенте, рейды белоказаков в Семиречье, налеты басмачей на кишлаки и города — везде кровь лилась рекой, горели костры с человеческими телами, грохотали залпы расстрелов.
