Эдуард Хруцкий - Брат твой
— Юхансен, — прохрипел Егерс. — Юхансен. Вам не видать его. Его нет. Давно нет. Он как миф, как тролль. А кого-то ты увидишь! Ты, поднявший руку на брата своего. Помни, — Егерс говорил, и глаза его были бредовы и мутны. — Помни. И сказал господь Каину: «Где. Авель, брат твой?» И сказал господь; «Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиёт ко мне от земли; и ныне проклят ты от земли… Каин!» — крикнул Егерс. Он сделал движение, словно хотел рвануться к Эвальду, но, застонав, рухнул на подушки, потеряв сознание.
— Так. — Соснин достал папиросы. — Судя по произносимым именам, у вас был богословский спор.
— Нет, — сказал Эвальд, — нет. Он говорил о Каине.
— Ах так.
— Он цитировал Библию.
— А что конкретно?
— Осуждение господом Каина.
— Я думаю, что пока с ним не договоримся. — Подполковник обернулся к врачу. — Сергей Степанович, как вы думаете?
— Конечно, сознание будет возвращаться к нему, но когда? Слишком уж тяжёлый случай.
Когда они вышли из леса, стало. немного светлей, хотя ночь была недобро-тёмной. Юлиусу показалось даже, что он видит небо, серое и неуютное, плотно прильнувшее к пикам елей. Последнее время он почти безвылазно отсиживался на острове. Несколько раз люди уходили «в мир», как любил шутить его помощник Соммер, приносили жратву и выпивку. Однажды они приволокли три ящика марочного портвейна — напали на машину, везущую продукты в кооперацию. Его люди пили, и он пил, постепенно теряя человеческий облик. Ругаясь по-эстонски, по-русски и по-шведски, Юлиус бил кулаком сосну, грозился и плакал, пока его не связали. Утром, похмеляясь сладковато-терпким вином, он чувствовал теплоту, медленно расползавшуюся по всему телу, и вместе с этой теплотой уходил страх. Оставалась только боль, живущая в разбитой, обмотанной грязной тряпкой руке.
С того дня он всё чаще и чаще посылал людей «в мир», а сам лежал на нарах, ожидая их, ожидая первого жгучего глотка, после которого становилось тепло и безумно.
Но вместе с теплом приходила ненависть. Чувство это начинало в нём проявляться и жить самостоятельно. Оно принимало определённый облик, и, напиваясь, он видел свою ненависть. Она была хорошо одета, сидела в уютной гостиной, и пахло от неё дорогим табаком и одеколоном «Аткинсон».
Он ненавидел красных, из-за которых ему приходилось прятаться на болоте, и ненавидел тех, кто сейчас сидит в чистой, вымытой Швеции и ждёт, когда он, Юлиус Сярг, поведёт своих людей на подвиг ради торжества идеи, не ясной никому из них. Связной от Юхансена пришёл поздно вечером, и они, проваливаясь в болото, обдирая лицо и руки в лесу, пошли на хутор к Пыдеру, где ждал его Юхансен.
Юлиус шёл молча. Связной несколько раз пытался заговорить с ним, но замолкал, наткнувшись на презрительное молчание «лейтенанта». Младший Сярг не любил этих людей, с которыми его свела жизнь за последнее время. Не любил и презирал, как может богатый домовладелец презирать квартирных воров. От первых, пьянящих голову дней, когда он видел только борцов за свободу Эстонии, ничего не осталось. Похмелье наступило быстро. Эти люди были обыкновенными бандитами, и он стал похожим на них. Впрочем, даже это его теперь мало волновало. Его захлестнула душевная апатия. Странное чувство, впервые поселившееся в нём и овладевшее всем его существом. Иногда сквозь эту стену безразличия пробивалось прошлое и тогда он вновь чувствовал себя лейтенантом и сыном Сярга. Тогда он пытался навести порядок, кричал на людей, проверял оружие и патроны, но всё это продолжалось недолго. И снова люди уходили «в мир» за самогоном.
Лес кончался, и Юлиусу показалось, что наступило утро. Казалось, что над полем встаёт рассвет. Ночь была лунной и яркой.
— Теперь осторожнее, лейтенант. — Связной выругался сквозь зубы. — Плохая ночь.
— Ты, кажется, боишься? — насмешливо спросил Юлиус.
Связной повернулся к нему, долго смотрел и, не сказав ни слова в ответ, пошёл вперёд.
Они шли по полю. Под ногами скрипела сырая трава, с шумом взлетали испуганные птицы. Они шли туда, где в темноте светились окна хутора Пыдера!
После темноты свет на секунду ослепил Юлиуса. В комнате пахло можжевельником и ещё чем-то незнакомым. За заставленным закусками столом сидел Юхансен.
— Юлиус, — тяжело поднялся он. — Наконец-то. Ты засиделся на болоте. Наверное, забыл, как стреляют, а?.. — Юхансен захохотал. — Ну, что молчишь, Сярг?
— Ты звал, я пришёл, капитан. — Юлиус положил автомат на лавку.
— Да, я звал тебя, лейтенант. — Юхансен захохотал, закашлялся, подошёл к столу и налил две большие стопки. — Ну, за встречу!
Он выплеснул, не выпил, а именно выплеснул самогон в глотку. Юлиус подождал немного и медленно выцедил свою рюмку.
— Ну, — Юхансен поставил рюмку, — как ты там, лейтенант Сярг?
— Я выполняю приказ.
— Какой?
— Берегу людей.
— Чей это приказ?
— Твой, капитан.
— Ах да. Приказ действительно мой. Я отдал его. Я!
Юхансен прошёлся по комнате. Половицы запели под его тяжёлыми шагами.
— Но теперь они нужны мне, твои люди, лейтенант Сярг. Нужны.
— Это приказ?
— Конечно, Юлиус, конечно. Ты ведь военный. Тебе нужен приказ. Тебе нужна субординация… Дерьмо. — Юхансен ударил кулаком по столу. — Дерьмо! Всё дерьмо!
Упала бутылка, со звоном покатились рюмки. Дверь в соседнюю комнату растворилась, и вошла Инга Лаур.
— Здравствуй, Юли.
Она была такая же, как пять лет назад на соревнованиях по теннису в Пирите. И смотрела на Юлиуса так же своими большими серыми глазами.
— Здравствуй, Инга. — У Юлиуса дрогнуло сердце. Совсем немного, но всё-таки дрогнуло.
— Ты изменился.
— Возможно.
— Он просто небрит, детка. — Юхансен подошёл, обнял Ингу за плечи. — Он небрит, поэтому выглядит мужчиной, настоящим солдатом.
И словно раздвинулись стены, и ночь ушла, и лес, и поле, и проклятое болото за ним. А вместо них увидел Юлиус нестерпимо жёлтый песок, серые клочья лопавшейся пены и почувствовал ветер, пахнущий свежестью. По песку бежала длинноногая Инга, ветер нёс за ней золото волос, и улыбалась она ему одному, Юлиусу.
Воспоминание обожгло и погасло. Длилось всего долю секунды, но, видимо, Инга уловила что-то в глазах Юлиуса или в его дрогнувших у кобуры пальцах. Она мягко высвободила плечи и отошла в угол. Юлиус шагнул к столу, налил ещё одну рюмку и вновь медленно, сквозь зубы, выцедил обжигающий, нестерпимо крепкий самогон.
В комнате повисла недобрая тишина. Все трое молчали. Внезапно Юхансен вскочил, с грохотом опрокинув стул, и шагнул к комоду.
— Что это? — спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
