Владимир Смирнов - Над океаном
Ионычев откровенно наслаждался теплом; Катюков, вытянув из-за пульта шею, наблюдал, как мелькает, колюче-разноцветно высверкивая снежинками, приглушенный лучик фонарика под самолетом; щелчком включился динамик:
— Я Девять шестнадцатый, осмотр закончен. Исполнительный?
— Шестнадцатому — исполнительный, — пробасил динамик с КДП.
Катюков включился в связь, привычно перебросив тумблер:
— Ветер правый борт, шестьдесят градусов, одиннадцать метров, полоса сухая.
— Понял. Девять шестнадцатый, взлет?
— Шестнадцатому взлет разрешаю.
— По-онял, разрешили, — спокойно протянул динамик. — Взлетаю.
Сто — да где сто, тысячу раз видел Ионычев взлетающий ночью самолет, по всегда наблюдал как в первый — красивее и притягательнее зрелища не ведал и не хотел.
За кораблем, тускло-призрачно светящимся в темноте противоожоговой окраской, появилось трепещущее голубое свечение; тонкое пение сопротивляющихся натиску ветра стекол СКП исчезло, растворилось в нарастающем низком громе и гуле; затрясся под ногами пол; снег летел и летел над землей, бился в окна, бесконечными струями змеясь, обтекал самолет, и во всем мире, погруженном в ночь и свист, были сейчас только этот снег и этот самолет; вот бомбардировщик, несуразно игриво мигая огнями, в ревущей ночи, двинулся вперед — и пошел, покатился, быстро ускоряя движение; вот он уже несется, опираясь на слепящее, как вольтова дуга, пламя, хлещущее из сопел турбин; пламя разгоняет его меж двух неподвижных огней полосы, и он уходит в черно-белую, вертящуюся, иссеченную прожекторами круговерть, растворяясь в белых вихрях взметенного пространства; дрожащее сияние удаляется в стремительно падающем грохоте — и вот оно поплыло вверх, в низко нависшую ночь; его еще видно, но лишь едва, оно расплывается — и вот все, кончилось; снег, снег, один снег во всем черном мире, заснеженном, простреленном сквозными воющими ветрами.
— «Барьер», я Девять шестнадцатый, взлет произвел, на борту порядок, иду по схеме.
— Я Семь тринадцатый! — ожил динамик. — Эшелон тысяча двести. Подход?
— Вот и он, — сказал Катюков и поглядел снизу вверх через плечо на Ионычева. Дверь распахнулась, впуская вернувшихся техников. В тесное помещение с волной холода ворвался гул и грохот аэродрома. — Переживаешь?
Ионычев не ответил, напряженно слушая динамик.
— Я «Барьер-подход», Семь тринадцатого вижу, — ответил голос оператора наведения и торопливо добавил: — Тринадцатый! Доверните влево десять, отставить, пятнадцать влево!
— Понял, — так же торопливо, излишне торопливо отозвался первый голос. — Понял, выполняю влево пятнадцать.
Ионычев пошевелил губами — то ли выругался, то ли что-то кому-то сказал.
— Ты чего? — насторожился Катюков.
Ионычев смотрел в ту сторону, где сейчас летел, снижаясь, в метельных злых вихрях самолет командира полка. Ионычев не мог ошибиться — слишком хорошо он знал голос своего командира.
— Я Семь тринадцатый, дальность сто, эшелон тысяча, условия подхода?
Да, он не ошибся. В эфире звучал голос лейтенанта — значит, лейтенант и сажал машину. Неужели Царев пойдет на такое?! Или он только доверит парню подход, а сажать будет сам? Конечно, «в случае чего» Царев подправит, поможет, но всегда ли можно успеть подправить? Ионычева пробрало ознобом, он оглянулся — нет, дверь закрыта. До него донесся негромкий смех техника.
— Пр-рекратить посторонние разговоры! — почти закричал он. Его перебил динамик:
— Я «Барьер-подход», курс посадки двести десять, снижение по схеме «Три», ветер девяносто пять градусов, как понял?.. Семь тринадцатый, довернуть вправо десять! Десять! Десять вправо! — Динамик почти кричал. — Задержать, уменьшить скорость снижения!
Ионычев, не сдержавшись, сквозь зубы выругался и бросил изумленно обернувшемуся Катюкову:
— Ты что, не слышишь? Савченко сажает!
Катюков пару секунд, задрав брови и вывернув голову, глядел ошарашенно снизу вверх на комэска, передернул плечами и рывком отвернулся к пульту; Ионычев вдруг остро пожалел его — через какую-то минуту вся тяжесть этой посадки ляжет на плечи Катюкова. Но Царев-то, Царев! Что ж он творит?!
— Семь тринадцатый, я «Барьер-круг», вас вижу.
Катюков быстро подвигал плечами, словно разминаясь, пока из громкоговорителей доносились отрывистые реплики операторов наведения и летчика, и положил руки на пульт.
Сейчас, вот сейчас Савченко разворачивается перед выходом на четвертый, последний, разворот — разворот, который ведет или к полной победе (раз уж он самостоятельно сажает!), или... Неужели Царев не возьмет управление? Не-ет, это уже не учеба, это, милые вы мои... Что — это?
Катюков решительно клацнул тумблером и четко, раздельно произнес:
— Тринадцатый! Я — «Барьер-старт». Ветер правый борт, шестьдесят... — Он покосился на приборы; Ионычев увидел, что ветер, согласно приборам, опять пошел в сторону. — Ветер семьдесят градусов правый борт, двенадцать метров, видимость шестьсот, повторяю, шестьсот, снегопад, полоса... — Он опять запнулся и, намеренно усложнив условия, закончил: — Полоса влажная!
— Я Семь тринадцатый, условия принял. На четвертом, шасси выпущено, с посадкой, остаток семь тонн[5] — старательно-деловито проговорил тот же голос в динамиках.
Ионычев вслушивался в интонации и вдруг заметил, что в этом молодом голосе нет нервозности, есть какое-то тугое напряжение; так должен говорить человек, долго собиравшийся на прыжок и наконец сделавший первый и безвозвратный шаг.
Включился руководитель посадки самолетов:
— Я «Барьер-посадка». Тринадцатый, удаление семнадцать, правее курса шестьсот, шестьсот правее!
Это было понятно — сильный, порывами, ветер мотал на курсе тяжелый самолет, пилотируемый неопытным летчиком, в котором еще не выработалось то самое «чутье летуна», позволяющее опережать любые каверзы взбесившейся атмосферы. И это было опаснее всего. Судя по всему, Царев полностью доверил посадку лейтенанту.
— Я Тринадцатый, исправляю шестьсот! — моментально донесся ответ. — Дальность десять. На курсе, на глиссаде.
Ионычев до рези в глазах вглядывался в ту сторону, откуда сейчас стремительно приближался бомбардировщик. Он ждал, очень ждал света посадочных фар корабля.
— Я Тринадцатый, прошел дальний! Посадку? — На мгновение в динамике прорвалось крайнее напряжение, напряжение на грани срыва. Ионычев непроизвольно сжал кулаки; он даже не замечал, что буквально жует щеку — дурацкая привычка, которую он, казалось, оставил в детстве.
Катюков быстро отер лицо, хрипло крякнул и зло перещелкнул тумблер:
— Я «Барьер-старт»! — Он все же секунду помедлил, словно осознавая всю тяжесть ответственности, которую взвалит на себя своим решением, — ответственности за судьбы, за жизнь и смерть идущего к земле экипажа, и — чего уж там! — ответственности за свое будущее и в большой степени за будущее своих близких. Что ж, служба в военной авиации трудна не ночами и высотами, но именно необходимостью и умением принимать ответственность и выдерживать ее. Катюков помедлил и отчеканил — будто хотел, чтоб магнитофоны записали его слова и голос как можно четче: — Я «Барьер-старт». Семь тринадцатому посадку разрешаю.
