Кир Булычев - «Мир приключений» 1975 (№22)

Солдатская дружба! Много хороших слов сказано о ней. Не сразу увидишь ее, не скоро распознаешь. Она скрыта от посторонних глаз, она, пожалуй, начисто лишена внешних признаков. Прикрывается порой суровым или требовательным взглядом, равнодушным словом, а то и острой насмешкой. В ней нет объятий, мелочной ревности, все в ней предельно просто и ясно. Но огромная теплота и верность, готовность в любое время подставить плечо и сердечная забота глубоко скрыты в душе. Бескорыстная солдатская дружба — одно из самых прекрасных проявлений человеческой доброй души, и нет, наверно, чище и святее чувства на земле…

Кто знает, отчего катились слезы по смуглому лицу бойца, но он не замечал их и в эти короткие минуты передышки думал лишь о друге и мысленно видел перед собой его круглое добродушное лицо, ласковые серые глаза, которые нередко зажигались решимостью и гневом…

С молниеносной быстротой проносились перед ним обрывки воспоминаний. Впервые увидались в сырой холодный ленинградский день, была в спальне у них одна тумбочка на двоих, рядом спали, играли в одной волейбольной команде… Потом граница, освобождение западных областей — всегда были вместе. А потом служили в соседних заставах, но видались часто в Цуцневе. О чем же говорили вчера, нет, позавчера? О чем? Ах, да, о родине, вернее, о родной стороне… Грустил Василь, мечтал поскорей домой воротиться. Поехали бы вместе в Малоярославец. Ведь как братья стали они… Сейчас Василий на мысу сражается больше трех часов. Хороший, труднодоступный мыс. Теперь наверняка будет называться мысом Петрова…

Оглушительный взрыв, потрясший землю, оборвал думы Михаила Каретникова.

— Бомбы! Фугаски бросают! — закричал кто-то пронзительным голосом.

В блокгаузе без ран и контузий осталось всего семь человек, и все они были готовы к бою.

— Примем последний бой, братцы! — глухо сказал один из них.

— Ух и зол я! В горло готов вцепиться этим.

— Да, какая жизнь вчера была…

— Вчера — жизнь, сегодня — смерть…

— Ничего, нас много, всех не перебьешь, фашист проклятый!

— Братцы! Тол! Тол рвут!..

Действительно, не сумев в открытую пробиться к блокгаузам, немцы скрытно подвели к ним неглубокие траншеи и взорвали возле соседнего блокгауза большой заряд тола. Снова защелкали винтовки, залаяли пулеметы. Застава осталась жива, она не сдавалась, не уходила. От семнадцати пулевых ранений скончался в окопе начальник заставы Неезжайло, перестал дышать политрук Ващеев. Сорок две раны насчитали бойцы на теле старшего сержанта Мананникова. Погибли многие пограничники. Вот только они да раненые, находившиеся в беспамятстве, не могли стрелять. Остальные, обливаясь кровью, скрипя зубами от боли, с черными от страдания лицами и безумными глазами, не выпускали из рук оружия. 6-я застава ожесточенно дралась, не пропуская врага в глубь Волыни. Бой не затихал.

Но слишком неравны были силы. Гитлеровские цепи приближались, фашисты без умолку палили из автоматов, забрасывали пограничников гранатами. Потом они залегли и стали чего-то ждать. Горстка бойцов в укрытии молчала. Ни один из них не подумал о том, что он может сдаться, об отходе, ни один не дрогнул в минуту гибели.

Русские парни выполняли высший долг своего сердца, они защищали границу, они готовы были умереть, но не склонить головы перед врагом их Отечества, перед их личным врагом…

Вокруг последнего блокгауза стали рваться гранаты, потом, через несколько минут, последовал новый взрыв тола, еще более сильный и близкий. Земля куда-то рванулась. Точно живые, затрещали и зашевелились в накатах толстые бревна. Посыпались камни, глыбы земли. Закричали придавленные к полу люди…

Отброшенный воздушной волной, Каретников отлетел в сторону, ударился обо что-то острое и упал прямо на мертвого политрука. Не то солнце, не то сноп пламени ослепительно сверкнул в его голове. Он чувствовал, что не убит, что жив, но не мог пошевельнуть рукой, не мог поднять головы. Пламя погасло, и стало темно и тихо.

8

По всей стране было солнечным и ярким то июньское утро. Поднявшееся солнце заливало теплым желтым светом тысячи городов и среди них тихий, закутавшийся в зеленое покрывало садов, древний Малоярославец. Был город тогда мал, напоминал старинное село. Рано должны подниматься хозяйки в таких маленьких, деревенского типа городках. Ведь почти в каждом дворе есть какая-нибудь живность: корова ли, коза или поросенок, всюду по заросшим травой улицам расхаживают гуси и куры.

Среди других домов на короткой пристанционной улице имени Некрасова стоял потемневший от времени, старый деревянный дом, половину которого занимала семья Петровых. Несмотря на ранний час, не спала Александра Панкратьевна.

Сунув ноги в стоптанные шлепанцы и надев длинное ситцевое платье, она тихонько, чтобы никого не разбудить, сняла крючок с двери и вышла на скрипучее крылечко, еще не совсем проснувшись, с полузакрытыми глазами. Свежий, бодрый, чуть нагретый солнцем воздух, в котором было столько душистых запахов, очистил, будто умыл заспанное лицо и прогнал дремоту.

Женщина опустилась с крыльца, медленно прошла по зеленой дорожке маленького садика. С яблони на плечи ей закапали холодные росинки, мокрая трава сверкала сотнями крохотных солнц, заставляя выше поднимать ноги. Сняв с забора глиняный горшок, тоже весь мокрый от росы, Александра Панкратьевна вошла в сарайчик подоить коз. Они тихо блеяли и терлись о ее плечо, выпрашивая кусок хлеба. Наверху, в голубятне, уже мелодично разговаривали голуби.

Александра Панкратьевна улыбнулась воркованию. Все ее сыновья с упоением гоняли голубей. И к удивлению учителей, это азартное, отнимающее много времени занятие вовсе не мешало их учению в школе.

Они не пропускали уроков, аккуратно выполняли домашние задания, получали “хоры” и “очхоры”. Младший сынок Алеша тоже сейчас занят голубями, но Вася отдавался им всей душой. Каким-то он стал теперь?.. Три года прошло. Карточки присылает: то он в шлеме, то в фуражке. Повзрослел, посерьезнел, только щеки все такие же пухлые и глаза добрые, ласковые. Скоро придет домой, осенью кончает службу…

Отогнав в стадо коз, Александра Панкратьевна, поскрипывая половицами, снова вошла в комнаты и распахнула выходившие на улицу окна.

Все спали. Только Надя, разбуженная щелчком оконного шпингалета, подняла с подушки светловолосую голову и сонным голосом спросила:

— Ма, пора гнать коз?

— Спи, спи, Надюша, — шепнула мать, — я уже выгнала. Спи — сегодня воскресенье.

Дочь опять уткнулась лицом в подушку. Мать взяла с комода свою рабочую коробку, сдернула со спинки стула Алешину рубаху и уселась на ступеньки крыльца. Вчера заметила дырку на локте, надо зашить, чтобы больше не расползлась. Ох, уж эти мальчишки, всегда порвут что-нибудь! Особенно все горит на подвижном Саше. Наверно, на всех заборах и деревьях в городе остались клочки его штанов и рубашек. Да и на Алеше тоже все рвется. А вот Вася был не таким. Тоже бегал и скакал через кусты и заборы, как все мальчишки, а вот рубашки у него были всегда целыми.