Остин Райт - Островитяния. Том второй
31
ОТЪЕЗД
Двадцать третьего ноября, около полудня, после шести дней пути мы с Фэком прибыли в Эрн. Дул легкий ветер, вода отливала летней синевой, и яркая зелень болот, по которой большими неровными пятнами проплывали тени белых облаков, ровным ковром раскинулась на бескрайние мили. Казалось, я снова дома.
Нас в лодке перевезли через проток, а дальше мы уже сами двинулись к Острову, где надо прибегать к помощи паромов.
Вот она, покинутая Дорной алия, которую она никогда не оставила бы и которая могла стать и моей, люби она меня или свои родные места хоть чуть-чуть больше. Вероятно, вернись я в Островитянию, я мог бы не покидать столь любезного мне Запада, ведь на Острове все так же нуждались в посреднике. Я то так, то эдак пытался представить себе Остров своим постоянным домом, и сердцу делалось все больнее при виде ослепительно прекрасного в свете уходящего дня острова Дорнов.
Причалив у Рыбацкой пристани и обогнув башню на холме, я проехал через поля и сады, окружавшие усадьбу, постоянно ощущая в воздухе солоноватый запах моря. Потом оставил Фэка на конюшне, взял свою суму и, никем не замеченный, вошел в дом и прошел в свою комнату, которая была для меня готова.
Что бы ни случилось, этот уголок Островитянии навсегда останется моим. Я отнюдь не чувствовал себя здесь гостем. Дарованная мне обычаем привилегия — жить в доме Дорнов, когда и сколько я захочу, — облеклась в форму привычной реальности… И скорее даже она, а не Дорна была главной причиной того, почему Запад казался таким родным.
И конечно, Дорн!
Он вошел, высокий, загорелый и обветренный, белки глаз ослепительно блестели. Он сказал, что слышал, как я пел.
— И что же я пел?
— Одну из наших песен.
— Я даже не заметил.
Дожидаясь, пока я кончу переодеваться, Дорн присел.
— Мы ждали тебя три-четыре дня назад, — сказал он.
— Я задержался в Верхней усадьбе дольше, чем предполагал: надо было помочь покрыть крышу амбара.
— А что ты еще делал после той истории с набегом?
Я начал рассказывать, и мне самому, как, конечно, и Дорну, делалось все яснее, что то были сплошные встречи с женщинами — Дорной, Стеллиной, Наттаной. Временами я даже конфузился, и мы оба, не в силах сдержаться, начинали хохотать.
— Ну и как они все? — спросил Дорн.
— Прекрасно, — ответил я.
— Пожалуй, теперь ты больше склонен вернуться в Островитянию.
— Да, пожалуй… но не ради них.
— Я верю, что ты вернешься. Я много переживал из-за тебя и надеялся, что мы сможем помочь тебе принять решение. Некка тоже хотела бы тебя повидать, — сказал Дорн и, не дожидаясь моего ответа, встал, и мы отправились к Некке.
Я был рад, что приберег встречу с Дорном на самый конец. Он держался ровно и был доволен всем, с остальными неизбежно приходилось пускаться в долгие, болезненные объяснения. Каждая из тех, с кем я виделся, подарила мне что-то свое, но дар моего друга оказался не хуже, и его невозможно было у меня отнять…
За ужином уже почти наизусть затверженную историю набега мне пришлось повторить от начала до конца. Рассказывать не составляло большого труда, к тому же основным слушателем был Дорн. Рассказывая, я обращался преимущественно к нему. Файна, Марта, Дорна-старшая и Некка составляли молчаливый фон.
Потом мы прошли в круглый зал, предоставив женское общество самому себе.
— Однако ты счастливчик, — сказал мой друг. — Подумать только: Дорна, Стеллина и Наттана, и все перед тобой в долгу.
И снова — трудно передать словами, почему мы оба расхохотались.
— Некка хорошо выглядит, — сказал я.
— Еще бы!
Мы улыбнулись друг другу.
— С тех пор, как я видел тебя в последний раз… — начал я.
Дорн вопросительно взглянул на меня:
— Нас обоих?
— Наттана не выйдет за меня, хоть я и просил ее об этом… Думаю, она была права.
— Сестры, — многозначительно произнес Дорн, словно это обстоятельство и вправду могло что-то значить. Мы оба улыбнулись. Это был мужской разговор, и мы понимали друг друга с полуслова.
— Я многим обязан твоей сестре, — сказал я. — Она была очень добра. Мы провели несколько дней во Фрайсе и обо всем успели переговорить.
— Она уплатила свой долг, — ответил Дорн, — но, если ты вернешься, я бы на твоем месте был с ней поосторожнее.
— Мы говорили и об этом. — И, сказав это, я вдруг понял, что у нас с Дорной тоже был свой язык, который знали только мы и никто другой… Впрочем, то же касалось моего друга и Некки, разумеется.
Мир светился счастьем…
— Зачем тебе ехать домой? — спросил Дорн.
— Чтобы понять, действительно ли я хочу жить в Островитянии. Ведь в глубине души я все еще американец, ты же знаешь.
— Но и один из нас тоже.
— Все увещевания и предостережения, которые мне приходилось выслушивать с первого дня приезда, оказались правдой лишь отчасти.
— Вспомни, и Дорна первая поверила, что ты сможешь приспособиться к нашей жизни.
— Странная она женщина.
— Они все странные.
— Иногда я ее даже боюсь.
— Она тоже, причем самой себя… и это делает ее судьбу и характер трагическими.
— Она — само очарование.
— Пожалуй, даже слишком… Ронану пришлось от этого хуже, чем тебе.
— Стеллина прелестна и мудра.
— Но, я думаю, ты вряд ли…
— Конечно нет, — ответил я. — Для этого нужно быть человеком необычным.
— Да, с ней непросто. Но что же у вас не сладилось с Наттаной?
— Ничего. Она убеждена, что то была лишь апия.
— Я думал об этом. Наверное, она решила, что вам лучше расстаться. И она способна на такое самоотречение.
— Полагаю, она не может слукавить.
— Однако она могла и обмануться.
— В таком случае она безнадежна.
— Они все безнадежны.
— Не сомневаюсь, мы им кажемся такими же.
— Конечно! И все же, — продолжал мой друг, — если ты дашь им совершенно недвусмысленно понять, чего от них хочешь, безнадежности поубавится. Им нужен прямой путь, а уж идти по нему или нет, каждая решает сама. Помни об этом.
— Что ж, я усвоил твой урок, — ответил я. Речи Дорна несколько опечалили меня: выходило, что он разуверился в том, что я считал еще возможным, а именно в отношениях, основанных на том, что каждый в равной степени отдает себя другому, а в выборе пути разницы между мужчиной и женщиной не существует…
— Хорошо, по крайней мере, — сказал я, — что не приходится выбирать за другого.
— Им нравится думать, что выбираем мы, хотя мы всего лишь предлагаем, а выбирают они.
