Густав Эмар - Тунеядцы Нового Моста
— О графине нам с вами, герцог, нечего говорить; упоминая ее имя, вы только увеличиваете свою вину против меня. Все ведь можно отрицать; это давно известно. У меня столько доказательств вашего обмана, что всякий разговор об этом будет пустой тратой времени. Только наша кровь смоет оскорбление, которое вы мне нанесли, неужели вы откажете мне в этом?
— Нет, граф, хотя мог бы отказать, так как совесть ни в чем не упрекает меня. Но убивать сына своего друга или самому рисковать быть им убитым в такое время, как теперь, я считал бы слишком нелепым. Я буду с вами драться, граф, но при одном условии: чтобы дуэль состоялась не раньше чем по окончании настоящей войны.
— О, герцог!..
— Да, граф. Ваша смерть не повлечет за собой таких последствий, как моя; я как глава протестантской партии не имею права из-за ребячьей вспышки губить людей, которые мне доверились.
Граф с минуту стоял, опустив голову, бледный, весь дрожа и судорожно сжимая в руке рапиру.
Герцог смотрел на него, гордо откинув голову и нахмурив брови.
— Вы правду говорите, герцог, — тихо, но твердо произнес наконец Оливье. — Извините меня, теперь наша личная вражда должна уступить место интересам религии. Когда мы будем драться?
— Тотчас по окончании войны, когда я добьюсь от короля и коннетабля выгодных условий для протестантов.
— Даете слово?
— Даю честное слово, граф де Мовер, я сам приду к вам, не ожидая вторичного вызова с вашей стороны. А теперь не станем показывать никому своей обоюдной неприязни и вернемся к нашим друзьям.
Они вышли в залу совета.
— Господа, нам пора ехать, — сказал герцог. — Я возвращаюсь в Кастр и как можно скорее жду вас, милый граф, с вашими партизанами; вы мне будете там нужны.
— Меньше чем через три дня ваше приказание будет исполнено, герцог.
Де Роган уехал, а граф с губернатором отправились на квартиру последнего, где дю Люку заранее были отведены комнаты.
Но, выйдя садиться на лошадь, Оливье напрасно искал своего пажа; Клод Обрио поручил его лошадь одному из солдат губернатора, а сам куда-то пропал.
Через минуту Оливье увидел его; он опрометью бежал держать ему стремя.
— Простите, господин граф, — виновато признался ему паж, — я задержался в трактире с солдатами.
Оливье только молча пожал плечами, и они уехали.
ГЛАВА XV. Что делал Клод Обрио, пока его господин был в думе
Как только граф дю Люк вошел в думу, Клод Обрио внимательно осмотрелся кругом и, небрежно подъехав к солдату, державшему лошадь губернатора, заметил ему самым невинным тоном, что очень жарко. — Да, и пить хочется, — прибавил на ломаном французском языке швейцарец. Они разговорились; Обрио попросил солдата подержать лошадей, пока он сбегает выпить. Солдат согласился.
Паж бросил ему поводья и пустился бежать; вскоре он скрылся в толпе и, удостоверившись, что за ним никто не следит, пошел обыкновенным шагом. Пройдя несколько улиц ипереулков, он подошел к грязному, жалкому домишку и постучался.
Через минуту за дверью послышались тяжелые шаги и сердитый голос произнес:
— Проваливай к черту, кальвинист! Не мешай отдыхать добрым людям!
— Да я от черта ипришел, — отвечал, смеясь, молодой человек.
— А, это другое дело! — уже сказал мягче незнакомец и приотворил дверь. — Есть что-нибудь новенькое?
— Самые свежие новости, — проговорил паж и скользнул в дверь.
Они молча, почти ощупью поднялись по темной лестнице в маленькую каморку. Там сидел другой человек, лицо которого было почти совсем закрыто каким-то тюрбаном.
— Кого привел, Лабрюйер? — спросил он у проводника Обрио.
— Ваше преподобие, — доложил бывший слуга Жака де Сент-Ирема, — это мад…
Здоровый тумак между плеч заставил его остановиться на полуслове.
— Это я, Клод Обрио, отец мой, — представился паж.
— А! Очень рад; долго вы заставили себя дожидаться!
— Всего двадцать минут как я в Сент-Антонене, отец мой.
— Вон отсюда, плут! — грубо крикнул отец Жозеф дю Трамблэ, подняв глаза и увидев зевавшего во весь рот у притолоки двери Лабрюйера.
Слуга покорно ушел и запер дверь.
Уверившись, что дверь плотно заперта, монах подал стул пажу и сел сам.
— Поговорим теперь, дитя мое, — промолвил он. — Вы мне дали блестящие обещания; посмотрим, можете ли и хотите ли вы сдержать их.
— До сих пор я, кажется, все сдержал, отец мой; это мне так дорого стоило, что я могу говорить прямо.
— Знаю о вашем несчастье, — лицемерно вздохнул монах. — Бедный молодой человек теперь перед престолом Всевышнего.
— Я сдержу свои обещания, если и вы сдержите свои, отец мой; ведь теперь я особенно хочу отомстить!
— Понимаю. Чего же вы хотите? Я получил ваше письмо через Лабрюйера и передал его содержание епископу Люсонскому; но во избежание всяких недоразумений повторите еще раз на словах, дитя мое.
— Я обязуюсь, — заявил паж, — заставить графа дю Люка изменить герцогу де Рогану и выдать Монтобан королю, отдать в его руки главных вождей мятежа и сделаю все это через месяц после того дня, когда Монтобан будет осажден. Мне удалось вполне завладеть доверием графа дю Люка; он делает все, что я хочу.
— Неужели?
— Да; посмотрите на меня хорошенько.
— Это правда, — подтвердил монах, покачав головой, — у вас даже голос изменился.
— Теперь я вам повторю, чего требую от вас. Надо, чтобы после взятия Монтобана королем графа дю Люка непременно впутали в какой-нибудь заговор, осудили на смерть за измену, лишили дворянства и всех прав состояния и казнили; чтобы жену его заключили в монастырь; чтобы я присутствовал при казни графа и имел в руках письменные доказательства, что я один привел его к такому концу; чтобы его конфискованное имущество было отдано мне, так же как исын его.
— Вы много просите, дитя мое, но это будет исполнено, если вы окажете все обещанные услуги. Вот вам свободный пропуск за линию королевских войск для постоянного сообщения с его преосвященством и тысяча двойных пистолей на необходимые издержки.
Паж лаконично поблагодарил, спрятал деньги и встал.
— Я выйду отсюда первым, — сказал монах.
— Вы мне не доверяете, отец мой?
— Нет, дитя мое, но осторожность никогда не лишняя.
— До свидания.
— До свидания, дитя мое. Монах ушел.
Паж прислушался с минуту и тихонько свистнул. Явился сияющий Лабрюйер.
— Чему ты так радуешься, бездельник? — спросил паж.
Лабрюйер объяснил, что не терпит монаха, рад-радехонек, что от него избавился, и стал высказывать горькое сожаление о невозможности вести жизнь опять так же, как вел ее у графа Жака.
