Владимир Дружинин - К вам идет почтальон
И Костенко, повинуясь внезапному порыву, крепко обнял Ковалева.
— Отдыхайте, — сказал он, всё еще не отпуская его. — Идите, дорогой. Отдыхайте.
Костенко оказался прав. Начальник Ковалева, полковник Флеровский, выслушал доклад капитана и сказал, что на всякий случай надо подготовиться к встрече непрошеного гостя в Саратове. И кто же может помочь саратовским коллегам, если не Ковалев? Флеровский связался с высшей инстанцией и получил согласие.
На другой день Ковалев собрался в путь. Отдельский «козел» повез его в аэропорт. У грузного, с колоннами, здания госпиталя капитан остановил машину, — он не хотел уехать, не повидав Баскова.
Сестра дала капитану халат. Ковалев неуклюже натянул его поверх кителя, царапая о погоны, и, скользя по навощенному паркету, поспешил к палате. Дверь была приоткрыта. Чье-то золотистое платье сверкнуло там, когда он подошел. Там, в палате, в солнечном луче, бившем в окно, Кася!
Он встал на пороге. Сердце его колотилось. А они — Кася и Басков — не замечали его. Кася сидела у койки, спиной к Ковалеву, и не могла его видеть, а Басков… широко открытыми глазами, не отрываясь, смотрел на Касю.
Потом, в самолете, над ледниками, над провалами ущелий, Ковалев много раз вызывал в памяти эту картину, — в просвете полуоткрытой двери, к которой он так и не прикоснулся. Знакомые черты бледного лица, спутанные волосы на подушке… Он стал другим, этот юноша с детскими ресницами. Что-то новое, мужское появилось в его облике, словно не недели, — годы утекли с того дня, когда он стоял рядом с Ковалевым на вышке. Неизгладимо запомнился Ковалеву и взгляд Баскова, обращенный к Касе. Он как будто благоговейно дивился тому, что она живет на свете, и благодарил — за счастье видеть ее, за то, что она здесь, рядом с ним…
* * *— Что же было дальше? — спросил я Ковалева после недолгого молчания.
— У тебя, верно, уже готова концовка, — улыбнулся он. — На пороге квартиры Басковых чекисты хватают белокурого шпиона, посланного Дюком. Ведь так?
— Нет, — ответил я. — Твоя история лучше всякой выдумки. Сочинять не требуется.
— Вот как! Нет, с белокурым нам столкнуться не пришлось. За кольцом никто с той стороны не пришел, хотя мы на всякий случай положили его на могилу Шамседдина. Значит, на той стороне либо вовсе не узнали о замене почтового ящика, либо не осмелились сунуться. Вернее всего, последнее. У дуплистого дерева тоже никто не появлялся. О Дюке не слышно больше. Его отозвали за океан. Карьера его, по-видимому, серьезно подорвана. Майору Фарджи грозила виселица, но он сумел свалить часть вины на Сафара-мирзу. Майора разжаловали, а Сафара-мирзу повесили. На Востоке расправа крутая. Юсуф, выходит, отомстил.
Что же до связей Гмохского на нашей земле… Ну, об этом говорить рано. Розыск продолжается. Между прочим, языком элиани враги там, на юге, в пограничье, пользовались мало. Шифровки обнаружились в одном московском деле и еще в Киеве. Ну, из четырнадцати элиани, обитающих в нашей стране, один знает несколько слов. С помощью филологов начинаем разбирать.
— А что значит «йимзвы»? — спросил я.
— Ребенок. Очень просто. Отец Каси хотел узнать о ее судьбе.
— Как Басков?
— Он еще служит. Сержант теперь. Решил стать офицером. Мечтает об училище. По-прежнему влюблен в Касю. Нет, не то слово, — он обожает ее. Она ждет его. Эх, Владимир, — он огляделся вокруг и вздохнул, — до чего же хорошо молодым!
Мы шли по аллее парка, и вокруг нас, звеня, плескал разноцветьем флагов и пел фестиваль.
— Не завидуй, — сказал я. — Мы все молодцы, Андрей. Время наше молодое.
Теплая летняя ночь, — синяя, трепетная, — опускалась на праздничный парк. Уже погасли огни Павильона студенческих встреч, где мы недавно были. Удивительная встреча произошла там! Кася познакомилась со своим соплеменником Юсуфом, который прибыл в Москву в составе делегации одного арабского государства. Храбрый, честный человек, настоящий Элан! Он снял мундир, ставший ему ненавистным, бежал к арабам, примкнул добровольцем к войскам Египта, сражавшимся против чужеземных захватчиков.
Ощущая биение фестиваля, я думал о нашем времени, о том, как оно, подобно неудержимому вешнему потоку, ломает преграды между людьми разных наций, смывает всё, что противится прогрессу и миру. Рушится и стена, возведенная вокруг маленького, исчезающего племени Элана злобой и коварством Дюков и их сообщников.
Навстречу нам, взявшись за руки, шагали сыны и дочери черной Африки, белой Европы, желтой Азии. Из многоликой, многоязычной толпы доносилась то горячая, быстрая речь испанца с ее раскатистыми «р», то легкая щебечущая фраза японца, то суровый, неторопливый говор шведов. Тут запели протяжную песню черноглазые девушки с острова Кипра, там, скандируя джазовую мелодию, идут в разрисованных рубашках-«гавайках» молодые американцы. Песни звучат повсюду, — они рождаются в толпе, льются из репродукторов. Они сливаются в единый, мощный гимн Миру.
В открытом кафе, на поплавке, колеблемом водами Москвы-реки, к нам присоединилась Кася Назарова. Ее сопровождали двое юношей — стройных, белозубых.
— Это Юсуф и его друг Мансур, араб, — представила их Кася. — Ух, сядем! Устала страшно! Я… во сне или наяву? — рассмеялась она. — Просто не верится! Они обещают мне… Мне кричать хочется от радости — они мне словарь пришлют. Да, словарь языка элиани. Он печатается в Дамаске. Это же… вы не представляете, что это значит для меня. Ведь скоро защита диплома.
— А там и диссертация, — вставил Ковалев.
— Да, да, Андрей Михайлович, непременно! Спасибо ему, — она показала на Ковалева: — он так помог мне с дипломной работой, так помог! Старинные тексты, вышивки, посуда — это же не всё. Надо же и о судьбе племени. Оно так бы и исчезло в невежестве и безвестности, в рабстве…
— Если бы не наше время, — сказал я.
Юсуф и Мансур не понимали нашего разговора, но, казалось, улавливали его смысл. Они согласно кивали и улыбались, — дружески и чуть смущенно.
— Время, — задумчиво произнес Ковалев. — Да, верно. Но оно ничего не даст нам без нашей воли. Без нашего труда.
— Вот-вот, он всегда твердит это мне, — засмеялась Кася. — Я ведь непоседа, и лень иногда такая схватит!.. Хороший у нас Андрей Михайлович! — и она нежно погладила руку Ковалева. — Я слушаюсь его. Честное слово! Слушаюсь, как отца. Ой, смотрите, смотрите!
Над парком взорвался фейерверк. Один за другим стали распускаться, сжигая ночь, огненные цветы. Их лепестки — золотые, красные, зеленые — падали в воду. Москва-река подхватывала их и несла, — словно спешила передать огни фестиваля другим рекам, послать во все концы света.
