Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки
Мельников родился в начале войны на Урале и из военного времени смутно помнил лишь один день. В их доме было много народу, играла музыка, все шумели, его не укладывали спать, а с наступлением темноты вышли на улицу. Отец, проработавший всю войну начальником цеха на оружейном заводе, взял его на руки, легонько прижал маленькую детскую ладошку большим пальцем к рукояти ракетницы, зажатой в его широкой руке, и они выпустили в майское небо похожую на звезду зеленую ракету. Этот маленький салют в честь Победы он запомнил и сейчас вдруг подумал, что генерал говорит и о нем, потому что он тоже из того поколения, хотя и не знает, сумел реализоваться или нет, но тут же одернул себя: он – военный, смысл его жизни – служить Родине. Он воплотил юношескую мечту и не считает, что глупо, без пользы, без смысла течет его жизнь. Возможно, карьера не слишком задалась, но в собственных ошибках он был приучен винить только самого себя. Отчего же те, из его поколения, о ком говорит генерал, кто шатался по кабакам и мастерским, фарцевал иностранными тряпками, не нашли своего места и теперь неудовлетворенный спрос этого поколения, его нереализованность губят страну? Может, они и не хотели ей служить, усвоив с детства, что достойны чего-то особого. Он соглашался и не соглашался с генералом, недоумевая, к чему этот до странности откровенный разговор с ним, рядовым офицером управления, будто генерал хочет оправдаться перед ним за все его поколение. У него даже внезапно мелькнула тревожная догадка, но он не успел сформировать ее в ясную, обоснованную мысль.
– Вы больше не должны, подполковник, заниматься этой темой. Отсюда, – генерал слегка постучал пальцем по докладной записке, лежащей на чистом столе, – следует, что идет процесс, в результате которого государство скоро частично… или полностью потеряет контроль над добычей золота. – В эту секунду он точным натренированным взглядом поймал легкое движение дернувшихся бровей Мельникова. – Да-да, полную потерю контроля, – жестко повторил он. Мельников почувствовал, что генерал сейчас смотрит не на него, а внутрь, следя, как идет понимание того, что за мелким частным случаем он не рассмотрел последующих событий. Пусть золото трижды остается золотом, не оно определяет мировые приоритеты. Их определяют нефть и газ, они и есть главные цели, к которым подкрадывались очень осторожно, до поры до времени тщательно маскируя интерес, путая, расставляя ложные цели, вербуя сторонников, отвлекая внимание и готовясь устранить все препятствия. – Теперь вы понимаете, почему не следует заниматься этим делом, – дав время на обдумывание, сказал генерал. – Вам надо уехать из района, а лучше – из республики. Назовите место, где вы хотели бы продолжить службу, я договорюсь о переводе.
По известным только ему причинам генерал спасал его. Мельников готовился к трудному разговору и неприятностям, а теперь, глядя на узкое лицо генерала, выражавшее непреклонность, не верил происходящему, не чувствовал несправедливости в решении отправить его с глаз подальше. Генерал не хотел допустить его столкновения с Сорокововым, потому что в этом столкновении не мог поддержать своего подчиненного, но Мельников не испытывал и благодарности, спасение не радовало его. Их служба, десятилетиями охранявшая безопасность страны, становилась бесполезной и немощной, неспособной отстаивать государственные интересы, они больше не могли возлагать надежд на свою бдительность и силу, потому что переставали понимать, против кого должна быть направлена их бдительность и сила.
Генерал встал, протянул руку. Пожимая ее, Мельников взглядом отыскал в книжном шкафу томик Мишеля Монтеня, припомнив слова, сказанные французом еще четыре столетия назад, что на самом деле ничего нет труднее, чем уберечься от врага, надевшего на себя личину самого преданного друга, или проникнуть в сокровенные мысли и побуждения тех, кто находится постоянно около нас.
Перелыгин готовился к отъезду. Он не знал, сколько продлится его командировка – месяц, два или три, – шеф требовал не спешить с возвращением, да он и сам был не прочь повидаться с Савичевым, познакомиться с Клещевым. Скоро жизнь должна двинуться в другую сторону – в Москве его ждала Лида. Он уже думал о мимолетности времени, как мало успел за эти годы, тосковал от собственных несовершенств, которые несли его по тонкому, поверхностному слою жизни. Он ехал искать свою правду бытия, но она не поддалась, не открылась, и теперь он был от нее дальше, чем прежде, и не понимал, существует она или нет никакой единой объединяющей правды, главной и окончательной истины. А если все-таки есть, то она где-то скрывается, в неизвестной форме не доступного никому высшего знания. Но если это действительно форма высшего знания, значит, оно неизменно и к нему надо методично торить дорогу, а не метаться из крайности в крайность. Или все совсем не так, и главная истина складывается из бесчисленных истин, непрерывное познание которых и есть наша драгоценная и неповторимая, которую мы тратим неизвестно на что, хотя какая-то молекула усвоенных поколениями истин, может быть, наследуется каждым человеком, множится, развивается, вырастает, и от каждого зависит, что после него добавится к высшему знанию.
«Вчера мне казалось, – думал Перелыгин, – стоит только понять смысл задуманной Сорокововым комбинации, как можно смести его навсегда. Но истина не упрощает, а усложняет мир, если к ней можно относиться по-разному и все научились пользоваться этой лазейкой. Поэтому они проиграли: Мельников уезжает, Любимцев строит прииск, сам он летит куда подальше, а Сороковой запустит на Унакан Рощина со старателями. Я же буду хранить тетрадь Данилы…» – Перелыгин криво ухмыльнулся, со злостью бросив в сумку чистые блокноты, – как напоминание о равнодушии к земным делам высшего знания.
Час назад позвонил Пугачев, сообщил, что до конца недели в Дупутатский будет три спецрейса.
«Повезло тебе, – сказал он, – с Громовым полетишь».
Это было хорошим известием, с Вездеходом всегда можно договориться, а Перелыгин хотел по дороге сесть в Батагае, задержаться там на денек. Громов для такой затеи подходил: одни считали его недоразумением, «как таких небо носит», другие – «непутевым асом».
Перелыгин посидел возле собранной сумки, послонялся по квартире, окинул взглядом пачку газет на столе, но читать не хотелось, вспомнил, что не оставил ключ от почтового ящика соседке, снял его со связки, положил сверху на газеты. Время катилось к полудню, на улице посветлело. Заканчивался январь. Послезавтра между каменных останцов из-за восточной вершины выглянет край солнца, но к тому времени он будет уже далеко в Заполярье.
