Уилбур Смит - Когда пируют львы
– Оседлай мне другую лошадь, – сказал Шон. – А я тем временем поем.
День проходил. Невыспавшийся, неуверенно держащийся в седле Шон расширял круг поисков, пока не заехал в безлесный вельд и копры шахт не превратились в маленькие треугольники на горизонте. Десяток раз он встречал зулусов из города – больших черных людей в набедренных повязках, которые деловитой походкой, как ищейки, обшаривали местность. За их приветствиями ощущалось скрытое сочувствие.
– Мбежане сказал нам, нкози. Мы найдем ее.
И Шон оставлял их и ехал дальше один. Таким одиноким он не чувствовал себя никогда в жизни. С наступлением темноты он вернулся в Йоханнесбург. Когда он заходил в освещенный газовыми рожками вестибюль, у него еще была слабая надежда, но он увидел жалость в лице клерка.
– Боюсь, никаких известий, мистер Кортни.
Шон кивнул.
– Все равно спасибо. С моим сыном все в порядке?
– Ваш слуга хорошо заботится о нем, сэр. Час назад я послал ему обед.
Лестница, по которой он поднимался, казалась бесконечной. Господь свидетель, он страшно устал и изнывал от тревоги. Он распахнул дверь своего номера, и из кресла встала Канди. В нем снова вспыхнула надежда.
– Ты что-нибудь… – начал он.
– Нет, – быстро сказала она. – Нет, Шон, прости.
Он упал в одно из кресел, и Канди налила ему вина из графина, стоявшего на письменном столе. Он благодарно улыбнулся и сделал большой глоток из стакана. Канди стянула с него сапоги, не обращая внимания на слабые протесты. Потом взяла свой стакан и села напротив него.
– Прости за вчерашние шутки, – негромко извинилась она. – Я не сознавала, как ты ее любишь. – Она подняла свой стакан. – За быстрое окончание поисков.
Шон одним глотком осушил полстакана.
– Ты ведь ее любишь? – спросила Канди.
Шон резко ответил:
– Она моя жена.
– Но дело не только в этом, – безжалостно продолжала Канди, зная, что его гнев таится сразу под поверхностью усталости.
– Да, я ее люблю. Я только сейчас понял, как я ее люблю; больше я никогда не смогу так любить. – Шон осушил стакан и смотрел на него; лицо его посерело, глаза потемнели от горя. – Любовь, – сказал он. – Любовь? – Он произносило это слово, взвешивая его. – Как испоганили это слово… Любовь продают в «Опере». Это слово так часто использовали, что теперь, когда я говорю «Я люблю Катрину», это совсем не выражает того, что я чувствую. – Шон бросил стакан в стену, тот разлетелся с грохотом и звоном, и в своей спальне зашевелился Дирк. Шон перешел на яростный шепот. – Я так ее люблю, что меня выворачивает наизнанку; я так ее люблю, что думать о ее потере все равно что думать о смерти.
Он стиснул кулаки и подался вперед в кресле.
– Клянусь Христом, я ее не потеряю. Я найду ее, и когда найду, скажу ей это. Скажу так, как говорю сейчас тебе. – Он замолчал и нахмурился. – Не думаю, чтобы я хоть раз сказал ей «Я тебя люблю». Мне никогда не нравилось это слово. Я сказал ей: «Выходи за меня» и «Ты моя милая», но прямо никогда не говорил.
– Может, отчасти потому она и убежала, Шон. Ты молчал, и она стала думать, что ты ничего не чувствуешь.
Канди смотрела на него со странным выражением – жалости, понимания и легкой… тоски.
– Я ее найду, – сказал Шон, – и на этот раз скажу ей… если еще не поздно.
– Она не могла провалиться сквозь землю, и ее обрадует то, что ты надумал сказать. – Канди встала. – Сейчас ты должен отдохнуть. Тебя ждет тяжелый день.
Шон спал в кресле, в гостиной, не раздеваясь. Спал он тревожно, каждые несколько минут сознание пробуждалось, пытаясь вернуть его к яви. Канди перед уходом убавила газ, и теперь только пятно света падало на письменный стол. Библия лежала там, где ее оставила Катрина, и всякий раз, начиная пробуждаться, Шон натыкался взглядом на толстую книгу в кожаном переплете. Незадолго до рассвета он снова проснулся и понял, что больше не уснет.
Он встал – тело болело, в глаза словно насыпали песку. Он подошел к газовой лампе, добавил света, и когда опускал левую руку, она коснулась Библии. Кожа переплета казалась прохладной и мягкой на ощупь. Он открыл первую страницу и шумно выдохнул.
Под именем Катрины ее аккуратным круглым почерком, еще свежими синими чернилами была написана дата смерти.
Страница медленно увеличивалась перед его глазами, пока не заполнила все поле зрения. В ушах послышался шум, словно река разлилась весной, и поверх этого шума голоса, разные голоса:
– Нет, Шон, давай уйдем. Это нехорошее место. Похоже на могилу.
– Прежде всего дайте ей любовь.
– Она не могла провалиться сквозь землю.
И собственный голос:
– …если еще не поздно, если еще не поздно.
* * *Совсем рассвело. Когда Шон добрался до развалин административного здания «Глубокой Канди», он оставил лошадь и побежал по траве к шахте.
Дул холодный ветер; он раскачивал верхушки травы и трепал зеленую шаль Катрины, зацепившуюся за проволочную ограду шахтного ствола. На ветру шаль походила на зеленую хищную птицу.
Шон добрался до ствола и заглянул вниз. В одном месте на краю трава была примята, как будто кто-то схватился за нее, падая.
Шон снял шаль с колючей проволоки, скатал в клубок, подержал над отверстием шахты и отпустил. Она расправилась и полетела в черноту. Она была такого же цвета, как глаза Катрины.
– Почему? – прошептал Шон. – Почему ты так со мной поступила, милая?
Он повернулся и, спотыкаясь на неровной земле, пошел к лошади.
В номере его ждал Мбежане.
– Приготовь карету, – сказал ему Шон.
– Нкозикази…
– Приготовь карету, – повторил Шон.
Шон отнес Дирка вниз, заплатил по счету и вышел. Снаружи уже ждал с каретой Мбежане. Шон сел в нее и посадил Дирка себе на колени.
– В Преторию, – велел он.
– А где мама? – спросил Дирк.
– Она с нами не поедет.
– Значит, мы поедем одни? – настаивал Дирк, и Шон устало кивнул.
– Да, Дирк, мы поедем одни.
– Мама поедет за нами?
– Нет, Дирк, не поедет.
Все кончено, думал Шон. Все кончено – и мечты, и смех, и любовь. Сейчас он слишком оцепенел, чтобы чувствовать боль; она придет позже.
– Почему ты так сильно меня сжимаешь, папа?
Шон ослабил хватку и посмотрел на ребенка у себя на коленях. Нет, не кончено, понял он, это еще только начало.
«Но сначала мне нужно время, чтобы залечить рану. Время и тихое место. Фургоны ждут, и я снова уйду в глушь.
Может, через несколько лет я достаточно излечусь, чтобы начать все сначала, вернуться в Ледибург с сыном, увидеть Аду и Гаррика», – думал он. Неожиданно он снова ощутил боль, и глубина этой боли ужаснула его. «Боже, – молился Шон, который раньше никогда в жизни не молился, – Боже, дай мне силы вынести это».
