Купчая - Юлия Григорьевна Рубинштейн
– А что мы здесь высиживаем? – продолжал Соломон Давидович. – У нас чай стынет! Наталья Семёновна, прошу с нами!
Очередной звонок обрушивается громом небесным. Соломон Давидович вновь хватает трубку диспетчерского. То, что он слышит, заставляет его поспешно нажать кнопку громкой связи. На всю контору раздаётся:
– … смотрят, чтобы никто не разбредался, а остальные разговаривают с пограничниками. Там какая-то заминка, не хотят пропускать, нам сказано, что будем ждать до утра, приедет начальник, тогда решат.
Владимир кидает взгляд на Раису Виленовну и Алика. Раиса Виленовна подаётся вперёд с таким выражением, будто сейчас побежала бы пешком к границе. Алик напрягается, готовно смотрит на мать, ожидая распоряжений. Владимир показывает механику на себя и на трубку. Трубка оказывается у него в руках, Соломон Давидович буркает: «он один в кабине», Алик подсказывает: «Роман Гарифович». Владимир говорит:
– Роман Гарифович, здравствуйте! Людей вам видно? Братья Сабитовы там? Раиса Виленовна спрашивает.
– Обоих видел, нормально, – флегматично отвечает диспетчерская связь.
– А позвать их можно? – вполголоса у самого лица Владимира произносит Раиса Виленовна. Шофёр на том конце линии, видимо, слышит. И отвечает:
– Если будут сейчас грузиться – попробую.
Шорох эфира – как треск разрядов собирающейся грозы. Не запрёшь в фургон, не подчинишь приказу, он подвластен лишь законам физики, которые не могут нарушаться: соберётся достаточно для пробоя – и та самая искра, из которой возгорится пламя. Пока разряды негромкие и отдалённые. Но вот:
– Мама! Мама! Мы здесь, нормально! – на два голоса.
Раиса Виленовна, Алик и Наталья Семёновна подаются вплотную к Владимиру, хотя уж куда плотнее. Только сейчас Владимир обращает внимание, что эта женщина с изработанными, шелушащимися от постоянного мытья полов руками, отгорбатившая целый день, никуда не ушла, а сочувственно кивает и поохивает в пандан всему говоримому, даже складки морщин на её лице тоже собираются словно бы в некий образ сочувствия. И чувствует, как дрожит Раиса Виленовна.
Неразборчивое бурчанье в трубке. Алик обнимает маму и переводит:
– Велел идти, сказал, иди и не скучай по маме, её тоже пришлём, он их не бьёт, не ругает, мама!
Владимир смотрит на Соломона Давидовича. Неподвижное, сумрачное, тяжёлое лицо, словно вырубленное из балтийского гранита, будто снова перед взором Владимира Ленинград, его тяжёлые воды в тяжёлых берегах, тяжёлый свет – например, такой, как в метро «Площадь Мужества». Он догадывается, что сейчас будет. Действительно, Соломон Давидович берёт трубку:
– Роман Гариф’ч, отправляю летучку, понял? Конец связи.
Пальцы исполняют на кнопках диспетчерского одра стремительную польку. Возможно, фрейлехс.
– Костя, едем в Карсаву, и быстро!
– Ой, дак в Россию, что ль? – обрадованно выдыхает Наталья Семёновна.
Меньше, чем через пять минут из ворот выезжает грузопассажирская «Газель». Отсвечивает бордовым под редкими фонарями. В ней Алик устраивает мать на ночной отдых лёжа, на дерматиновом длинном сиденье вдоль борта. Сам занимает место в ногах. Владимир и Наталья Семёновна – напротив, на ящиках с разным инструментом и запчастями. От всего этого добра тесно, некуда девать ноги, но Владимиру уже всё равно, он пристраивается в уголке за шофёрским местом, за перегородкой, отделяющей это место, подкладывает под спину какую-то спецовку. Ему виден профиль Соломона Давидовича, сидящего рядом с блондинистым худощавым шофёром Костей. Такой же, как был при последнем разговоре, жёсткий и тяжёлый, без следа недавнего чайного благодушия. Нацеленный профиль. Цель – где-то там, в Карсаве или в Убылинке, на российской границе.
Голова Раисы Виленовны перекатывается на резких поворотах, но измученная женщина уже спит. Посапывает и Алик, опираясь спиной на мамины ноги.
Это он, Владимир, сделал так, что двое, разлучённые мать и сын, снова вместе. У него никого нет, ему легче – так ему стало казаться, когда он уходил в обнимку с Аликом из полиции, у него нельзя отнять мать и братьев, как у Алика. Но теперь… Не успевая додумать эту мысль, Владимир проваливается в сон, как в космос. Уже не тот неуютный космос бездомья, в котором волей случая пересеклись орбиты двух одиноких и гонимых. Этот космос пронизан силами притяжения, как лучами фар, и хорошо понятные законы поддержки и товарищества влекут самого Владимира, Соломона Давидовича, Алика, блондинистого Костю и других по общей орбите, и уверенно поёт мотор «Газели», сливаясь со свистком электрички, тормозящей у Вагонного парка: вперёд, там ждут, жду-у-у-ут!
6. Как не надо ухаживать
В почтовом ящике пусто. Это странно. Хотя что значит странно? Молодой человек в пиджаке без пуговиц был не местный, к тому же с ним явно случилась какая-то беда, он мог забыть или перепутать. Но под круглым синтетическим ковриком у двери тоже пусто. Совсем странно. Ещё не ушли? Может быть, той женщине опять стало плохо? Кристина нажимает кнопку звонка. Негромкий музыкальный колокольчик за дверью, крашеной под морёное дерево, и торопливые лёгкие шаги. Эти шаги она узнает где угодно, отличит, выделит из любого шума и гвалта – например, детского сада или школы. В приоткрытой двери возникают рыжие вихры.
– Здравствуй, мам… Не-а, никого не было… Мам, а господин Озолс тебе дозвонился?
Пока Кристина отворяет оклеенную обоями дверь встроенного шкафа, пока вешает туда светло-песочный плащ, снимает туфельки на каблучке, переобувается в домашние матерчатые шлёпанцы на толстой подошве, входит на кухню – оба молчат. Молчание окружает двоих словно мягким, глушащим звуки коконом, оболочкой взаимопонимания, когда и отвечать не обязательно. Плотненькая, ладно сбитая фигурка одиннадцатилетнего мальчишки следует за ней на точно выверенном расстоянии, даже движения похожи, будто они оба и впрямь находятся в общей невидимой капсуле.
Оба уже на кухне, она вытирает чисто отмытые руки с коротко остриженными ногтями суровым полотенцем, он устраивается поудобнее на круглой дерматиновой табуретке, когда слова всё-таки звучат, окончательные, как щелчок дверного замка, как звонок трогающегося с остановки трамвая:
– Он нам никакой не господин.
Конечно, Кристина поняла, почему Ивар сказал не «Янис», а «господин Озолс». Для сына это был чужой человек. Господин Озолс. Соседи – те свои. Все по имени. Марта Зедыня – это для Ивара Марта, по крайней мере в разговоре с мамой. Врач, с которой мама работает вместе. Иногда вместе кофе пьёт. Пауль Нейдгардт – это Пауль. Санитар. После того, как рассталась с мужем, Кристина иногда просила его помочь в какой-нибудь мужской работе. Например, когда надо было переставить мебель, чтобы у Ивара была если не своя комната, совсем своя, то свой угол, отделённый шкафом от общего домашнего пространства, даже от мамы. Молчановы – тоже Сергей Петрович и Вера Николаевна, за глаза просто Сергей и просто Вера. Только русские любят, чтобы к ним обращались по отчеству, поэтому самому Сергею Петровичу обязательно надо говорить – Сергей Петрович, ведь это сосед. И жизнь вместе, и
