Анатолий Марченко - Звездочеты
Дело было вовсе не в сюжете, а в каком-то отчаянно-дерзком солнечном восприятии жизни, в непримиримом вызове ханжеству и лицемерию, в изумительной первозданной свежести красок, в том, как эта картина действовала на состояние души.
— Поленов вместе с женой ездил в Рим, где работал с натуры над образами картины, — будто откуда-то издалека, донесся до Ярославы голос экскурсовода. — Костюмы для основных персонажей шила жена Поленова. Холст привезен из Рима.
— Боже мой, — шепнула Ярослава Максиму, — при чем тут холст!
— Но это же любопытно, — возразил он.
— А мне такие подробности мешают, — сказала она без запальчивости, будто признаваясь в чем-то сокровенном. — Я вижу перед собой живое существо и восторгаюсь им, а не тем, в каких муках оно родилось. И ты веришь, сейчас я была там, среди этой толпы фарисеев, окруженная ненавистью и злом…
Максим с тревогой посмотрел на нее, забыв о картине: да, конечно же Ярослава и сейчас живет уже там, за пределами родной страны, и даже это полотно напомнило о той потрясающей страшной и мрачной атмосфере, в какой ей придется работать.
«Пора уходить», — решил Максим и хотел было уже позвать Ярославу, сославшись на усталость Жеки, но его остановил бесцеремонно громкий голос иностранца:
— Умирающее искусство! — это было произнесено на чистом немецком языке.
Максим обернулся. В глаза бросились крупные черты лица говорившего и длинные, несоразмерно с коротким туловищем, ноги. Ярослава, вспыхнув, воскликнула:
— Какое заблуждение! Вы предлагаете разрушить дворец, чтобы на его развалинах построить убогую хижину?
Ярослава вдруг умолкла, задохнувшись от запальчивости. Максим знал эти внезапные, как извержение вулкана, вспышки обычно сдержанной, умеющей владеть собой Ярославы, и потому не удивился.
Немец, позволивший себе так оскорбительно отозваться о картине Поленова, услышав гневную отповедь Ярославы, не опешил и не растерялся. Казалось, слова Ярославы восхитили его. Лицо засияло ослепительной, не лишенной привлекательности улыбкой жизнерадостного, довольного собой и окружающим миром человека, и он, быстро шагнул прямыми, негнущимися ногами в сторону Ярославы, ловким, неуловимо изящным движением взял ее ладонь и прикоснулся к ней губами. Ярослава не успела ни воспротивиться этому жесту, ни тем более предугадать его. Целуя руку, немец смело и нагловато смотрел ей в лицо и, наверное, поэтому Ярослава запомнила его глаза — темные, настороженные, испытующие. Казалось, это были глаза другого человека, не того, который только что поцеловал ей руку и ласково улыбался, а того, кто ненавидел и ее, и эти картины, и Оку за окном…
— Вы знаете немецкий? — уже по-русски обрадованно спросил немец, отпуская наконец ее руку, и успокаивающе кивнул стоявшему в стороне спутнику. — И умеете говорить?
— Много ли нужно, чтобы понять смысл сказанных вами слов? — потупившись и испытывая презрение к себе за то, что не сдержалась и выпалила этому незнакомому немцу все, что думала, спросила Ярослава. — А говорить по-немецки, увы, не умею.
Максим с одобрением слушал ее, понимая, что в ней пробудилось профессиональное чувство осторожности.
— И все же я не имею возможности скрывать совой восторг! — горячо, искренне продолжал немец, в упор разглядывая Ярославу. — Люблю людей прямых и откровенных, не имеющих ничего общего с дипломатией. — Он говорил по-русски почти без акцента. — И готов с вами поспорить. Не кажется ли вам, что Христос в этой ситуации слишком бесстрастен?
— Здесь подчеркнута его мудрость, мечта о справедливости, — ответила Ярослава.
— Нам пора, Жека едва стоит на ногах, — напомнил Максим, стараясь выручить Ярославу.
— О, простите, — галантно наклонил стриженную под бобрик голову немец. — Это ваше столь прелестное дитя? — спросил он, кивая на Жеку, которая рассматривала его с пугливым любопытством.
— Наша дочь, — подтвердила Ярослава. — Извините, но мы вынуждены уйти.
— Два слова на прощанье, фрейлейн, — с нежностью в голосе произнес немец. — Меня зовут Густав Штудниц. Как турист, смею вас заверить, что ни прекрасная Ока, ни эти полотна не произвели бы на меня столь незабываемого впечатления, если бы не…
Ярослава, не дослушав его, взяла Жеку за руку и поспешила к выходу. Вслед за ними вышел и Максим. Не задерживаясь во дворе, они спустились к причалу.
До прихода катера оставалось сорок минут, и Максим предложил искупаться.
— Последний раз, — попытался весело и бодро сказать он и тут же осекся: слишком неуместным было сейчас это обычное слово «последний», в нем слышалось что-то неизбежное, роковое.
Раздевшись, они с удовольствием прыгнули в прохладную, все еще мутноватую после дождей воду.
Ярослава первая вышла из реки и, присев на прибрежный камень, задумалась. Максим сразу же заметил, что она чем-то сильно расстроена.
— Что с тобой? — обеспокоенно спросил он, выходя на берег и безуспешно стараясь привести в порядок волосы, которые трепал ветер.
Ярослава ответила не сразу. Она будто не слышала вопроса Максима. Подойдя вплотную, он увидел плачущие, без слез, глаза.
— Успокойся, родная…
— Какая-то сплошная цепь неудач, — после долгого молчания сдавленным голосом проговорила Ярослава. — И дожди, и история с Легостаевым, и вдобавок еще этот проклятый турист…
— Почему проклятый? — не понял Максим.
— Он же оттуда, понимаешь, оттуда, — Ярослава произнесла эти слова с отчаянием. — И я, несчастная дура, ввязалась с ним в разговор. Это так непростительно!
— Перестань фантазировать, — пытался утешить ее Максим. — Ну и что из того, что он оттуда? Мало ли к нам приезжает немцев? А может, он вовсе и не из Германии, может, он немец из Поволжья. Нет никаких оснований так истязать себя. И если ты приходишь в уныние и раскисаешь даже от предчувствия беды, то, может, и не надо было…
— Что ты хочешь этим сказать? — вскинулась на него Ярослава.
— Ты же все поняла. Вот пойду к твоему начальству и обо всем расскажу, — рассердился Максим. — Честное слово, пойду. И ты останешься со мной.
Ярослава вскочила с камня, прижалась к Максиму.
— Не обижайся, — все еще борясь с волнением и слезами, попросила она. — Где же мне еще и поплакать, как не здесь, у себя дома… А там, — она виновато посмотрела на него, стыдясь своей слабости, — там мне и поплакать нельзя будет, и пожаловаться некому, и душу открыть — некому…
Максим крепко поцеловал ее, едва сдерживая себя, чтобы не разрыдаться.
— Хорошо, все будет хорошо, — повторял он.
Ярослава, слушая Максима, засмотрелась на сосны. Особенно ей понравилась одна из них. Что-то веселое, вызывающе удалое было в ней. Она гордо взмахивала огромной зеленой космой и, как бы выйдя на берег, говорила: «Смотрите, вот я какая!»
