Богдан Сушинский - Странники войны
11
Беркут незаметно осмотрелся. Вокруг немцы. Правда, бдительность несколько притуплена, но сколько стволов!.. Нет, сейчас побег невозможен. Не сейчас. Ну что ж...
Он забрался в кузов. Один из автоматчиков сразу же закрыл борт и остался охранять пленного.
Андрей вдруг почувствовал, что совершенно обессилел. Подполз к кабинке и затих, свернувшись калачиком... Жив. Он все еще жив! Какое счастье! А ведь уже мог бы лежать где-то там, под слоем глины и тел. В могиле. «Господи, неужели в этом спасении твой знак?»
Три казни. Три! Две, как оказалось, ложные. Обычная подлая имитация. Третья — настоящая.
«Не слишком ли много для одного? Ведь я всего лишь обычный смертный. Ты забыл, Господи, что я всего лишь обычный смертный».
— Нельзя так истязать человека, — уже вслух пробормотал он. — Не по-людски это. Неужели мне когда-нибудь удастся вырваться из устроенного немцами ада?! Если удастся — забьюсь в какой-нибудь сарай, нору, пещеру, лесную сторожку — и полгода, нет, год проживу отшельником!
«Нервы, — попытался Беркут взять себя в руки. — Нервы!»
Резко прозвучал пистолетный выстрел, но Беркута он не встревожил.
«О, если только удастся вырваться из лагеря, из плена! Эти гады за все мне заплатят, — вдруг сразу забыл он свои мечты об отшельничестве. — За все! Этого я им не прощу».
— Засыпать. Быстро-быстро! — донеслось от рва. Но это уже из какого-то иного мира, не имеющего к нему, лейтенанту Громову по кличке Беркут, абсолютно никакого отношения.
Снова открылся задний борт. Взобрались в кузов и уселись на полу уставшие могильщики. Тяжелое дыхание, отрывки матерных фраз, надрывный кашель, который там, у ямы, как и в лагере во время проверок и осмотров, пленные конечно же стараются сдерживать. Любая болезнь или просто ослабленность — уже основание для того, чтобы попасть под «санитарную чистку».
«А вот тебе бояться теперь нечего, — мрачно пошутил сам над собой Беркут. — Можешь убедить себя, что тебя уже нет. Ты уже "там”! Чего может бояться мертвый? Еще одной смерти? "Расстреляв” тебя, они подарили тебе бессмертие! — А чуть переждав невероятную тряску, пока машина выезжала на шоссе, попробовал продолжить эту мысль: — Весь вопрос в том, как им распорядиться, этим страшным бессмертием».
— Что ты там бормочешь, загробник?
«Разве я заговорил вслух? — усомнился Беркут. — Не может быть».
— Да молится он. Теперь ему только и осталось, что молиться.
— Не молюсь я, — не удержался лейтенант. — Распеваю загробные песни. Я уже мертвый, неужели непонятно?
— Ты-то еще не мертвый, а вот тот... — скорбно проворчал могильщик, сидевший с ним плечо в плечо.
— Всю оставшуюся жизнь проживу, осознавая, что я давным-давно похоронен, — не придал значения его словам Беркут. — Способен ли мертвец цепляться за жизнь? Дрожать?
— Ты что, парень, свихнулся? — сочувственно поинтересовался тот, первый могильщик, который и начал разговор.
— Мертвец не способен свихнуться. Просто я уже расстрелян. Постой, это, кажется, ты вытаскивал меня из могилы?
— Не я, — резко отрубил могильщик.
— Век тебя не забуду, — не расслышал его возражения Беркут. — Если бы не ты...
— Можешь помнить, да только я не тот. Не тот, доходит до тебя?!
— Кто же из вас «тот»? Отозвался бы уж.
— Да он точно чокнулся, — вмешался кто-то из молчавших до сих пор похоронщиков.
— И все же пусть знает. Эй, ты! Того, кто спасал тебя, здесь уже нет. Расстрелян он.
— Как «расстрелян»?
— Обыкновенно. Из пистолета, в затылок. Вместо тебя.
— Нет, я серьезно спрашиваю...
— Что ты здесь дурочку валяешь?! — вдруг взорвался кто-то, сидящий у заднего борта. — Будто не видел, что твой обер пристрелил его?! Вежливо поблагодарив при этом за находчивость! И даже потом не добил. Так, в судорогах, мы его и присыпали! Вместо тебя! Для счету.
— Но... как же так? — растерянно пробормотал Беркут.
— А вот так! Нужно было расстрелять двадцать четыре человека — он и расстрелял. Было шестеро могильщиков?! Шестеро и вернулось! Ты — за шестого. И сережки в соломе. Немецкая аккуратность.
— Выходит, что тот выстрел?.. Я ведь действительно ничего не видел... Но, мужики, я даже не мог предположить...
— Да ты тут ни при чем, — вступился за Беркута могильщик, который спрашивал о молитве. Каждый вымаливает себе жизнь как может. Только смотри, как бы за это спасение они тебя не заставили платить.
— И все-таки лежать там должен был он. А не Борисов! — снова взвился тот, у заднего борта. — Я тоже чуть было не прыгнул к нему! Веревки, видишь ли, развязывать! Фашист, видно, так и прикинул: кто поможет, тот и вытянет свой смертный жребий. Вот мы и тянули. Достался Борисову, святая его душа. Ну, ему достался, что тут скажешь? А мог бы кому-то из нас. И сережки в соломе.
— Бежать нужно, служивые, — вмешался кто-то третий. — Иначе они всех нас... Думаешь, им есть резон оставлять в живых могильную бригаду? Для фрицев, если так, по закону, мы — первые и самые лютые свидетели их сатанинства.
— Не пужайся, со свидетелями у них строго, — «успокоили» его. — Лишних не оставят.
Весь оставшийся путь до лагеря Беркут тихо, беззвучно проплакал. Впервые за всю войну. Это был плач-молитва, плач-прощение, выпрашиваемое у того, кто погиб вместо него, заняв его место в общей могиле; плач-исповедь перед теми, кто сидел сейчас рядом и кто окажется рядом с ним, живым, через час, через сутки, год... А еще это был плач ненависти. Так плачет человек, понявший, что жесточайшая месть, которую он вынашивает в своей груди, — не потребность жестокой натуры, а крайняя мера той безысходности, в которую загнали его суровые обстоятельства, загнала судьба, сама жизнь.
«Он прав, этот могильщик, каждый выбирает свой жребий. Жестокий жребий жизни, смерти, войны. Жребий войны...»
12
С Кальтенбруннером они встретились в небольшом ресторанчике неподалеку от Главного управления имперской безопасности, который был известен в офицерских кругах как «ресторан СС». Обер-группенфюрер задумчиво сидел за кружкой черного густого пива и думал о чем-то немыслимо далеком от службы и войны.
— Вы, Скорцени? Давно жду Ни одного завсегдатая. Дожились! За кружкой пива поплакаться некому.
Штурмбаннфюрер заказал запеченное в крови мясо, называвшееся здесь «антрекотом по-австрийски», и кружку такого же пива, какое медленно допивал его шеф.
— Отправили этих своих «энкавэдистов»? — спросил Кальтенбруннер, потягивая горьковатое пиво с таким мрачным отвращением, словно смаковал собственноручно нацеженную в кружку отраву.
