Михаил Божаткин - Приключения 1977

— Конечно, врача надо предупредить. Негласно, конечно. Даже при заштатном доме отдыха есть кто-нибудь из персонала. Я буду держать с ними связь.

…Устроить Домового в творческий санаторий Союза композиторов оказалось хлопотным делом.

С больным поехал сам Межерицкий. И все сошло с «внедрением» гладко. Более того, работники Дома творчества отнеслись к делу с таким пониманием, доброжелательностью и даже усердием, что мы поразились.

— Все-таки композитор… Свой брат… — сказал Борис Матвеевич, возвратившись из поездки.

— И возможно, преступник…

— Они этого не знают. Что ж, товарищ прокурор, остается только ждать, когда пайщик заговорит, то есть Комаров-Белоцерковец.

«Комаров-Белоцерковец» Межерицкий сказал не случайно. Когда речь зашла о выборе фамилии (она должна была фигурировать в письме в Союз композиторов и, естественно, в путевке), возник спор, какую из двух присвоить больному. Сошлись мы со следователем на двойной.

Так как у больного не было документов, пришлось снестись с местной прокуратурой, чтобы в этом вопросе не было загвоздки.

Мой прибалтийский коллега устроил все отлично. Помимо Комарова-Белоцерковца, в том Доме творчества поселился еще один «композитор». Начальство Жарова посчитало, что выпускать Домового на вольный простор без всякого присмотра нельзя. Неизвестно, что скрывается за его личиной… Вдруг опасный преступник.

Поместили нашего пациента в одноместной палате, в домике, где размещался медпункт. Директор Дома творчества предложил даже кормить больного в его палате отдельно от других и вообще заниматься им индивидуально. Но Межерицкий вежливо отказался от этой услуги. Главная цель — общение с отдыхающими.

Потянулись дни ожидания. Два-три раза в неделю Борис Матвеевич самолично звонил в Дом творчества и тут же, естественно, докладывал мне о новостях. Они были малоутешительными. Вернее, как врач Межерицкий мог оставаться удовлетворенным: больной, конечно, чувствовал себя лучше, чем в «психиатричке». Если принять во внимание, что до этого он еще тридцать лет не видел белого света, в буквальном смысле, потому что бодрствовал лишь ночью, и не знал свежего воздуха, улучшение мог предвидеть и не врач…

Погода в Прибалтике стояла на диво отменная: легкий морозец, снежок, Дом творчества — среди соснового леса, недалеко от моря.

А у нас в Зорянске лютовал февраль. Вьюжный, с трескучими холодами, стоявшими упорно и безо всякой надежды на ослабление.

Иногда Межерицкий говорил мне по телефону, что пациент стал дольше гулять, прибавил в весе, лучше спит, и становилось завидно: тут и носа не высунешь на улицу из-за мороза. Да еще дела, дела, которых все больше, сколько ни делай.

Думалось, ладно, пусть жиреет на композиторских харчах, лишь бы выздоровел. Но со стороны психики никаких изменений. Я уже стал отчаиваться в успехе…

И вдруг…

Однажды я задержался на работе, рассчитывая посидеть часок-другой над срочными бумагами. За дверью глухо стучала пишущая машинка секретарши. Она всегда задерживалась, когда оставался я.

Я разобрал наполовину недельный «завал», когда в приемной послышались голоса. Секретарь с кем-то разговаривала. И через минуту она заглянула в дверь.

— Захар Петрович, к вам женщина просится на прием. Я, конечно, объяснила, что рабочий день уже кончился, и попросила прийти завтра. Но она говорит, что дело срочное. Издалека ехала.

— Конечно, приму.

Если уж секретарша решилась просить об этом, — а глаз у нее верный, и постоять за мое время она может, — значит, принять надо.

Посетительнице было лет пятьдесят. Смуглое лицо. Мне показалось сначала — грузинка, но, приглядевшись, я убедился: тип лица совершенно русский. Глаза светлое-серые, крупноватый нос, рот. Таких женщин, привычных, примелькавшихся, встретишь сколько угодно в России. А когда она откинула платок, темно-русые волосы, уложенные узлом на затылке, дорисовали портрет моей соплеменницы. Она потирала закоченевшие на морозе пальцы. Я удивился, как она отваживается расхаживать по улице в легоньком пальтишке, когда стоят такие холода. Может быть, у нее нет хорошего теплого пальто, а это дорогое, красивое…

— Садитесь, пожалуйста, — предложил я, продолжая разглядывать ее.

Устроилась она на стуле как-то несмело,

— Моя фамилия Тришкина.

— Я вас слушаю.

— Товарищ прокурор, может, конечно, я не совсем к вам, вернее, о деле этом вы и не слышали, но, в общем… простите, если побеспокоила зря…

— Говорите, говорите. И успокойтесь.

— Фамилия моя Тришкина. Я специально приехала сюда из Чирчика. Это в Узбекистане… — Вот откуда ее смуглота. Южное солнце. — Прямо с поезда. Вещи в камере хранения. И сразу разыскала прокуратуру.

— Ничего, ничего, — сказал я успокаивающе. А ее нужно было успокоить. Она терялась. И от этого не находила нужных слов. — На вас легкое пальто.

— Да, у нас холодно. Я уж забыла.

«У нас»… Это меня заинтересовало.

— Вы здешняя? Зорянская?

— Нет, но здесь провела свое детство. — Она зачем-то достала из кармана помятый конверт. Но не вынула из него письмо, а положила перед собой. Как подтверждение важности и крайней нужности приезда в Зорянск. — Написали мне, будто брата моего отыскали… Может, это неправда?

— Какого брата?

— Геннадия Александровича Комарова…

Я сразу и не сообразил, какое отношение может иметь Тришкина к Комарову, Белоцерковцу и всей этой истории. А когда до меня дошло, я сам заразился ее волнением.

— Выходит, вы Таисия Александровна?

— Да, сестра, сестра… Вы, значит, и меня знаете? Значит, Гена, Гена…

Губы у нее затряслись. Я вскочил, подал женщине воды. Но успокоить ее мне удалось только с помощью секретарши.

Когда Таисия Александровна смогла говорить, я попросил объяснить, как она попала именно в Зорянск, ко мне.

— Получила письмо из Лосиноглебска. Вот оно. — Тришкина показала на лежащий перед ней конверт. — Один папин знакомый, старик уж, случайно узнал, что в Зорянске разыскивают кого-нибудь из Комаровых. Я одна из Комаровых осталась… Будто Гена объявился… Поверьте, товарищ прокурор, я почему-то всегда думала, что он не умер… Хоть нам и объявили тогда в милиции, что тюрьму разбомбили… Не со зла он все сделал, не со зла. Он так меня любил, больше, чем… больше, чем…

Она снова разрыдалась, я дал ей выплакаться. Действительно, Таисия Александровна потихоньку сама пришла в себя, успокоилась, и разговор пошел более ровный.

— Таисия Александровна, мы действительно разыскиваем родных Геннадия Александровича Комарова. Но я прошу выслушать меня спокойно. Жив он или нет, пока неизвестно.