Владимир Акимов - Поединок. Выпуск 9
— Они оба служили в универсальном магазине… Мой брат не виноват в том, что у него под черной кожей человеческое сердце… Он любил эту девушку, не надеясь ни на что… Страшась себя — потому что страх передан нам черными матерями… Однажды он увидел ее в парке и сел на другой конец скамьи… Его ослепило счастье глядеть на эту обольстительную особу. Любовь нужно высказать, иначе она задушит… Было, должно быть, очень смешно, когда он стал излагать девушке негрские чувства, — в парке, где полно гуляющих… Он поставил девушку в глупое положение — шокинг! Она очень рассердилась. Их окружила толпа. Несколько тысяч белых бешено закричали: «Линч!» Брат, весь истерзанный, но еще живой, был повешен на ветке дуба. В присутствии полисмена составлен акт о попытке насилия над белой женщиной и о законном возмездии… (Миссис Ребус молчала, носик ее обострился, губы — полоской)… Теперь вы понимаете, почему я такой плохой собеседник для вас, миссис Эсфирь…
— Нет, не понимаю… Не вся Америка принимала участие…
— Нет — вся! Прокурор и сенат отклонили мою жалобу, — суд Линча — законный суд! Мои письма не поместила ни одна газета… Тогда я сам выступил с обвинением американского народа. За пять тысяч долларов статья была напечатана… На меня кинулась американская пресса, как стая шакалов… Я был лишен кафедры, выгнан из всех научных учреждений… Ку-Клукс-Клан приговорил меня к смерти. Несколько сот негров в разных городах жестоко поплатились за мои слова о справедливости… Я поклялся отомстить… Миссис Эсфирь, сюда я приехал для мщения… Но здесь мои маленькие чувства стали казаться не заслуживающими большого почтения… Здесь мои знания я решил употребить на более полезное дело… Пусть американцы спят спокойно, — я перестал о них думать…
Он засмеялся. Миссис Ребус молчала, опустив глаза.
— Пройдемся, — вдруг сказала она, — мне стало тяжело от вашего рассказа…
— Я немножко удивился, — проговорил он, совсем сбитый с толку. — Я был уверен, что вы не захотите даже дослушать…
— Женщины — странные существа, это правда…
И они медленно пошли по палубе. В окне салона Гусев говорил Ливеровскому:
— Шаг за шагом влипнете, безусловно.
— Ни одного неосторожного шага, ни одного доказательства, товарищ Гусев.
— Случай с портфелем?
— Отрекусь. О портфеле первый раз слышу.
— Свидетельница.
— Грош цена: допросите Александру Алексеевну, она понесет такую бурду, — с ума сойдете…
— Все-таки — придется вам перейти к уголовщине.
— Придется…
— И закопаетесь.
— Никак нет. Вам неизвестно главное — наша цель.
— Узнаю.
— Не успеете.
— Сегодня ночью? — перегнувшись через стол к его лицу, спросил Гусев.
— Скажу «да» — не поверите; скажу «нет» — тоже не поверите…
— Правильно. Так как же, стоит посадить на пароход наряд милиции?
— Искренно говоря — нет: тогда мы отложим дело, свернемся.
— Выпьем! (Чокается.)
Мистер Лимм, стоя спиной к перилам, кивнул на окно салона и сказал Педоти:
— Любопытно, что они пьют?
— Что-то белое и едкое.
— И ведь с аппетитом, мистер Педоти.
Педоти вздохнул. Из другого окна салона, где за столом завтракали москвичи, высунулся писатель Хиврин и помахал рукой иностранцам:
— Водка, водка… Присаживайтесь к нам, мистеры…
— Ну их к черту! — Гольдберг схватил руку Хиврина. — Честное слово, опасно, товарищи…
— Со мной не бойся… Я должен изучать европейцев: часть моего романа происходит в Европе… (Другой рукой схватил за спину пасынка профессора Самойловича.) Казалупов, скажи им по-английски…
— Алле, тринкен, тринкен, — опять зовет Хиврин. — Водка!
Лимм и Педоти переглянулись:
— Мне кажется — неудобно, нужно пойти, мистер Педоти.
— Сегодня воскресенье, я бы не хотел начинать мою поездку с безнравственного поступка.
— Но у них пятидневка, воскресенье отменено.
— А… Гм…
На палубе появилась Нина Николаевна. Видимо, она пришла за Зинаидой. Педоти и Лимм, приподняв шляпы, дали ей дорогу и пошли в салон. Нина Николаевна позвала:
— Зина…
Сейчас же в окне отодвинулись жалюзи, и выглянула Шура. Женщины некоторое время глядели друг на друга…
— Здравствуйте, Александра Алексеевна…
— Здрасте, Нина Николаевна…
— Ищу Зинаиду…
— С отцом прохаживается… Вы скоро слезаете?
— Мы едем до Астрахани…
— Интересно! — Шура сразу чем-то отдаленным стала похожа на козу. Нина Николаевна — спокойно:
— Александра Алексеевна, я не покушаюсь на ваше счастье. Мне больше, чем вам, тяжела эта встреча…
— Чего?
Нина Николаевна ушла. Снова, обогнув пароход, появились миссис Ребус и Хопкинсон, строго поблескивающий очками.
Он говорил:
— Почему только человек с белой кожей должен считать себя хозяином мира? Желтых, красных, черных — численно больше. В нас точно такой же процесс пищеварения, нам так же повинуются машины… Белые — хозяева, мы — рабы. Белые овладели энергией, изобрели машины, построили семнадцатидюймовые пушки и завладели рынками… Мы говорим — спасибо и берем свою часть…
— Мистер Хопкинсон, вы — ребенок, которого учат разбойничать.
— Учат справедливости…
— За эти две недели в ушах трещит от неразрешимых вопросов… Вон те (указывает на корму) едят черный хлеб с луком и решают мировые проблемы; у самих нет сапог и не заштопаны лохмотья… Разве возможна жизнь без комфорта? Зачем тогда жить? И высший комфорт, который мы позволяем себе, — это наши предрассудки. Они охраняют нас от грязи и злословия, как зонт от дождя… А вы вздумали посягнуть на наши предрассудки. Зачем?.. Если бы вы стали утверждать, что по воскресеньям не нужно ходить к обедне и петь гимнов, или что Дарвин прав, ведя род человека от оранг-утанга, — на вас бы обрушились с такой же энергией… Вы мечтаете о мщении, а у нас горько сожалеют о вашем отъезде… Уверяю вас, Америка слишком высоко ценит ваш гений, чтобы не загладить какой угодно ценой эту размолвку…
— Я немножко не понимаю, — сказал Хопкинсон, — менее всего понимаю вас…
— О, вы плохо знаете американских женщин. Мы старимся, сожалея о неиспользованных минутах счастья, — этой ценой мы покупаем комфорт. Тысяча демонов закованы в нас, но все же не так крепко, как это принято думать. Под надменной маской мы медленно сгораем от желания сбросить тесную одежду — предрассудки… Хотя бы на час в жизни… Хотя бы одного из тысячи бесенков выпустить на свободу…
Она сказала это просто и замедленно, как женщина, раздевающаяся перед мужчиной. Хопкинсон мучительно подавлял в себе то, что неминуемо должно было возникнуть в нем от слов и близости этой женщины. Затылок его налился кровью:
