Юрий Шамшурин - В тайге стреляют
Назарка не спеша снял торбаса, кянчи, повесил их на перекладину перед камельком. Басыкка подсел к гостю, затаив в уголках губ улыбку, хитровато заглянул ему в глаза:
— Ты сейчас говорил и другие тоже — вроде купцов больше не будет? Прогнали их! А кто табак, чай, порох привезет?
— Другие станут торговать, огонер, кому это поручат, — позевывая, ответил Назарка.
День езды верхом утомил. Хотелось спать. У Назарки возникло ощущение, будто его посадили на самую вершину дерева и принялись сильно раскачивать — голова кружилась.
— Купец, значит! — хихикнул в кулак Басыкка. — Кто другой способен торговать?
— Нет! Совсем нет! — поморщившись, произнес гость недовольным тоном. — Того человека продавцом называют. Товары не его. Себе их взять он не имеет права. И цены не он назначает!
— Я много встречал весен и знаю, что всех торгующих якуты, и тунгусы, и остальные кочующие называли купцами! — стоял на своем Басыкка. — Как и что будет дальше — я не шаман, не могу угадывать. В нашем наслеге уже случалось такое, что не всякий мудрейший скажет, к чему это — лучше станет или хуже.
— Пойми, огонер, не купцы будут теперь торговать! — прижав ладонь к сердцу, убеждал его Назарка. Он был рассержен непонятливостью старика, но не выказал этого. Человеку нужно доказать, убедить его. — Купцы были плохие, обманывали, обсчитывали неграмотных и доверчивых. Наживались на них. А сейчас другое — специально подбирают и назначают людей, которые торгуют в лавках и ездят по тайге. Цены на товары у них твердые. Добыл ты, к примеру, лисицу, сколько она стоит, столько и получай. Ни больше, ни меньше. И подарков продавцу преподносить не надо: он получает жалованье.
— О, как славно было бы! — одобрительно заметил Басыкка.
Он почесал переносицу, подвигал губами и вдруг решительно наклонился к самому уху Назарки. Теплое дыхание его щекотало кожу.
— Молодой новый начальник, рожденный якуткой, скажи: можно ли верить слухам, будто сложившего добровольно оружие отпустят домой? — нашептывал он, скосив глаза на застывшую в ожидании жену. — За последние годы я запутался, разучился отличать, где правда, где ложь. Я не знаю, кому верить: каждый доказывает свое. Открой мне сердце, чтобы легче дышалось, чтобы старые глаза мои увереннее смотрели на мир.
Басыкка перевел дыхание и ожидающе умолк. Ревматические пальцы его судорожно шевелились, а лицо было непроницаемо. Желваки застыли на скулах, словно спрятанные под кожей камушки. Запавшие глубоко и вылинявшие от времени глаза его в упор, строго и требовательно глядели на Назарку. Хоборос тоже подошла к гостю и замерла, бессильно опустив руки.
— Басыкка, и ты, Хоборос, простые славные люди, поверьте мне, единокровному с вами. — Назарка тоже заволновался, сам не зная отчего. — Якутское правительство объявило: все, кто добровольно сложит оружие, придет в Совет и даст честное слово, что больше не будет воевать против красных, тому ничего не сделают и отпустят домой. У русских есть пословица: «Повинную голову и меч не сечет!» Так объявлено повсюду по Якутии!
И тут только Назарка сообразил, почему стариков столь интересует и волнует амнистия. Определенно, их сын в том «соседнем наслеге», к которому и обращало правительство Якутской Автономной Республики свой гуманный акт. По всей вероятности, он давно был готов сложить оружие и явиться куда следует, но боялся расправы.
— Огонер, и ты, эмээхсин, еще раз прошу, верьте мне, как вы верили бы своему ребенку! — возбужденно заговорил Назарка и положил ладонь на плечо старика. — Ты мне будто отец, и я буду толковать с тобой, как с отцом... Кто явится с повинной, с открытым сердцем и отдаст берданку, винчестер или какое другое пулевое ружье, тому не причинят вреда и отпустят. Разве можно охотнику в тайге без дробовика? Пропадет! Дробовики отнимать не будут... Большевики задумали строить новую жизнь, а бандиты мешали... Разве твой сын тойон? Разве у него столько добра, что жизнь свою он способен проводить в праздности? Качаешь головой! Почему же он защищал богатых от гнева таких, как я и вы — бедняков? Зачем он поднял оружие против красных, пришедших на помощь нашему народу!
Басыкка вздрогнул, всхлипывающе вздохнул и отпрянул от Назарки, точно его стукнули по лбу. Хоборос попятилась от собеседника, осенив себя крестным знамением.
— Откуда ты проведал про нашего сына? — шевельнула она побелевшими губами. — Какой ветер донес...
— Успокойся, Хоборос. Я к примеру сказал.
Помимо желания Назарка улыбнулся. Он окончательно убедился, что сын стариков прячется где-то поблизости.
— Я не начальник. Но если вы сомневаетесь в правдивости моих слов, могу дать бумагу настоящему начальнику. Эту бумагу ваш сын увезет в город.
Словно очнувшись от оцепенения, Хоборос засеменила к камельку. Басыкка не ответил. Он сидел с низко опущенной головой и тупо глядел в одну точку. Пальцы левой руки его сжимались и разжимались подобно когтистой лапе орла. В суставах похрустывало.
— Не хочется торопить с решением человека, умудренного опытом, но сейчас самое подходящее время выходить из леса! — наступал Назарка на присмиревшего старика. — Амнистию объявили недавно, и все поймут, что этот парень без колебания поверил Советской власти. Он пришел к ней с открытой душой и чистыми глазами... Не скрываю, огонер, мы будем наказывать тойонов, богатеев, разных офицеров, кто обманом и подачками поднимал темных и отсталых против большевиков!
Неслышно ступая прохудившимися торбасами, напружиненная, как для прыжка, к орону приблизилась хозяйка. Седые волосы ее разлохматились, редкими прядками торчали в стороны. В разрезе рубашки виднелась сухая, исполосованная морщинами грудь. Далекая сочная заря, проникающая сквозь маленькое оконце, слабо освещала старую женщину. Благообразное лицо ее казалось подсвеченным изнутри. Прямая, торжественная, Хоборос остановилась над полулежащим Назаркой, пристально посмотрела на него, потом перевела взгляд на иконы. Негромко, но так, что каждое слово ее врезалось в память, Хоборос произнесла:
— Я верю этому парню! Он не лжет!.. Ты угадал, приехавший из города, сын наш в отряде, который воевал против красных. Но ему давно уже опостылело диким зверем бродить по тайге и выслеживать двуногую дичь. Руки его тянутся к обычной работе. Но он боится власти. Если бы не страх, он бы пришел к вам. Страх делает человека безвольным! Он сейчас недалеко, однако в таком месте, где его не отыщет и кедровка. Старик сходит за ним... Но если твой язык привык лгать и обманывать и сыну нашему вы сделаете плохо, я стану днем и ночью молить вот этого самого бога, чтобы твои родители испытали то же, что выпадет на нашу долю!
