Георгий Тушкан - Джура
— Нет! — вскакивая, кричит Джура.
— Ты, Джура, просто дикарь, не понимающий своей выгоды.
— Да! Я еще дикий… так сказал сам Козубай… Я дикий, но я не продам Козубая!.. Я не продам крепость! Я не продам свой род, род большевиков… Ты, ты сам дикарь, а твой имам Балбак — первый дикарь! — Джура с остеревенением плюет.
Ночью при лунном свете в яму к Чжао и Саиду упало бесчувственное тело Джуры. Они склонились над ним.
IV
Прошло десять дней. И снова в яму была спущена лестница.
— Джура, вылезай! — раздался злобный голос.
Джура пытливо смотрел в глаза Чжао.
— Терпи и молчи, что бы ни было! — сказал Чжао значительно.
— Может, убежишь, — шепнул Саид.
Наверху Джуру поджидали пять человек. Ему связали руки и ноги и, привязав к коню, повезли куда-то.
Был такой же ясный день. Джура смотрел на покрытые снегом далекие горы и жадно дышал полной грудью. Окруженный охраной, он проехал по тем же улицам города. У тех же резных ворот двухэтажного дома старший из стражи крикнул:
— Эй, Юнус!
В воротах открылось окошко, и в нем показался большой толстый нос и блестящие глаза.
— Хоп, — сказал обладатель этого носа.
Загремели засовы, заскрипели ворота, и Джура очутился во дворе. Так, связанного, на лошади его ввезли во второй двор. Посреди второго двора под тенистыми деревьями, возле большого водоема, высился помост с крышей. На кошмах и расшитых подушках лежал толстяк Кипчакбай, одетый в яркий шелковый халат.
Люди, сопровождавшие Джуру, сложив руки на животе, низко кланялись. Один из них шепотом сказал Джуре:
— Приветствуй раиса Кипчакбая.
Но Джура гордо промолчал: еще не зажили раны от первой встречи с Кипчакбаем.
Из широкого водоема, журча, струился арык.
Указательным пальцем левой руки, украшенным толстым перстнем, Кипчакбай чесал за ухом кошку, разлегшуюся перед ним на подушке, и бросал крошки большому золотисто-красному петуху.
Кипчакбай молча рассматривал Джуру. После продолжительного молчания он приказал развязать веревки и снять его с коня. Джура, став на землю, пошатнулся: у него затекли ноги.
— Целуй! — сказал ему Кипчакбай, протягивая свою пухлую руку.
Но Джура не двинулся с места.
— Ты разве не знаешь, кто я?
— Знаю, — ответил Джура, глядя на него исподлобья.
— Мой приказ — закон для правоверного. Или ты неверующий? Говори, собака!
Кипчакбай сел на подушки и свесил ногу за край помоста.
— Целуй! — сказал он, протягивая ему ногу.
Джура отвернулся. Кипчакбай сжал кулаки и топнул ногой. Петух отскочил и захлопал крыльями.
— Эй, Махмуд! — крикнул Кипчакбай.
Прибежал тщедушный старик. Его выпирающий вперед подбородок почти смыкался с огромным горбатым носом.
— Садись, — сказал Кипчакбай Джуре и бросил ему подушку.
Джура, поджав ноги, сел там же, где стоял. Кипчакбай кивнул стражам, и они сели возле помоста на голую землю.
— Услади нам слух, Махмуд: расскажи этому охотнику его будущее.
Махмуд принес дутар и хотел сесть возле Кипчакбая, но тот толкнул его ногой.
— Садись возле Джуры.
— Нет, нет, я старик, я боюсь! — умоляюще сказал Махмуд, прижимаясь к Кипчакбаю.
Тот усмехнулся и разрешил ему сесть у своих ног.
«Почему певец меня боится?» — удивился Джура.
А Махмуд пел:
Я, переживший гола, Махмуд, черный от черного дыма юрт,Сколько видал, сколько слыхал, сказов рассказывал, песен певал!Но даже и я, переживший года, не видел и вряд ли увижу когдаМужа храбрее тебя, батыр! Это тобою гордится мир!О тонколицый Джура-исполин, много прошел ты горных вершин.Сотни потоков в горном краю пеной омыли грудь твою!Свистнешь, могучий, громче пурги — дряблобрюхие вздрогнут враги,Вислоухие хвастуны, важные только возле жены…Тучей морозной ты упадешь; грозномогучий, врагов обойдешь,Будешь стрелять их, будешь крошить, будешь калечить, не дашь им жить!Дверь позлащенную, из серебра ты поднимешь, батыр Джура,Над высоким своим седлом острым булатным своим мечом!Будь Кипчакбаю другом ты — жизнью станут эти мечты!Войлоки с вражеских юрт обдерешь — на потники их изрежет твой нож.Слушай, Джура, Махмуда слова: юрты врагов разберешь на дрова!В сорокадневных пустынях пески, но ты в них откроешь, Джура, родники.Там, среди самоцветных камней, будешь поить и мыть коней!Будь Кипчакбаю другом ты — жизнью станут эти мечты!Лучших коней — жеребцов и кобыл, — чтобы огонь под копытами бил,Сильной и ловкой рукою в борьбе лучших коней ты добудешь себе.Время настало: на волю пора, сердце железное, храбрый Джура,С жилами крепче каменных гор, взором, пылающим, словно костер!Будь Кипчакбаю другом ты — жизнью станут эти мечты!В яме глубокой сохнешь ты, беркут, рожденный для высоты.Дева Зейнеб, светлее дня, сядет сзади тебя на коня.Будь Кипчакбаю другом ты — жизнью станут эти мечты![44]
Звучание струн наполняло уши Джуры свистом горного ветра, звоном потоков и гулом битв. Он невольно застонал. Мечты о свободной и счастливой военной жизни, о мести, претворившись в надежду, поддерживали молодого охотника, помогая ему переносить неволю.
Любовь к родным горам, родному кишлаку зажгла его глаза ярким блеском и окрасила щеки румянцем. Этот румянец был отблеском того внутреннего пожара, в котором сгорали его мальчишеские и юношеские заблуждения.
И вот самые сокровенные мысли и надежды, затаенные глубоко в душе молодого охотника, враги вырвали и бросили ему в лицо! Слова: «Будь Кипчакбаю другом ты — жизнью станут эти мечты!» — ранили его насмерть.
Басмачи — это раскаленные шомпола, кровь, страдания, горе и слезы. А Зейнеб, его Зейнеб!.. От этих песен можно сойти с ума!
— «О благоуханное дыхание молодости! — пел Махмуд. — О свобода, свобода, свобода, свобода!..»
— Замолчи, проклятый, замолчи! — закричал Джура.
Басмачи, сидевшие возле Кипчакбая, вскочили, выставив вперед ружья.
— Пой, — усмехаясь, приказал Кипчакбай перепуганному Махмуду.
И тот продолжал петь.
Джура бросился на певца, но стража Кипчакбая оттолкнула его.
Тогда он закрыл руками уши, но Кипчакбай велел завязать ему руки на спине.
— Не мучь! Лучше убей! — кричал Джура.
— Сознайся: ты убил Артабека? — сладким голосом спросил Кипчакбай.
