Юрий Шамшурин - В тайге стреляют
— Не людей убивать, а разоблачать заклятых врагов рабочих и крестьян, врагов Советской власти! — сурово поправил его Чухломин. — Это понятия совершенно разные.
— А отряд? Ведь они мне будто родные.
Голосом, ставшим вдруг упругим и сильным, Чухломин проговорил:
— Быть настоящим революционером, большевиком трудно, очень трудно! Но нужно! Понимаешь, нужно!.. Иначе не стоило и огород городить, проливать народную кровь!
— Понимаю вас, Петр Маркович, — вскинул голову Назарка. — Если надо, буду работать в Чека!
Чухломин закашлялся.
Глава десятая
Последней в природе от зимнего покрова освободилась река. Напрягла она все свои неизмеренные силы, приподняла вешними водами, собранными с боковушек, могучий ледяной панцирь и медленно поволокла его вниз. Огромные белые поля разламывались, дробились и, мельчая, убыстряли свой бег. Над долиной, не затихая, висел плотный, однообразно шуршащий шум движущихся ледяных масс. В узких обрывистых местах образовывались заторы. Крошась и ломаясь, льдины могуче напирали друг на друга. Вспучиваясь, они хаотически нагромождались в плотины и, влекомые течением, достигали дна. Живая подвижная запруда с оглушающим гулом и скрежетом росла на глазах, вздымалась все выше. И над этой шевелящейся громадой беспокойно метались цветастые радуги. Омытая водой ледяная крошонка в солнечных лучах напоминала ограненные алмазы всевозможных оттенков.
А взбаламученная вода сверху напирала и напирала, широко разливалась вокруг, затопляя пойму, по речушкам-боковушкам прорывалась в аласы и луговые низины. Чудовищная сила легко выжимала на берег огромные льдины двухметровой толщины, насыпала в островерхие кучи песок и гальку, сворачивала многотонные валуны, казалось нерушимо вросшие в землю.
Наконец не выдержала временная запруда титанического натиска реки. Похоже было, вдруг сдвинулись, качнулись прибрежные скалы и утесы. С утробным грохотом и гулом, раскалываясь на части, рванулась ледяная перемычка и, набирая скорость, помчалась дальше, на север, к Полярному океану...
Назарка стоял у обрыва и зачарованно смотрел на величественную, грозную в своей неукротимости картину весеннего ледохода.
С реки упруго дул резкий холодный ветер. По небу на запад стремились мелкие облака-барашки и ненадолго прятали солнце. Над рекой летели бесчисленные стаи гусей и уток. Доносилась взбудораженная птичья перекличка.
«Сегодня же пойду на охоту!» — решил Назарка, провожая очередную станицу казарок загоревшимся взглядом.
Кто-то тронул его за локоть. Назарка оглянулся — Синицын. Нос и щеки у того на ветру посинели. Христофор хитровато прищурился, заговорщицки подмигнул и сказал:
— Лады! Уломал Чухломина. Три раза в неделю он будет выпускать тебя по окончании рабочего дня из острога. Поведешь кружок. Вечером собираем желающих. Я уже объявил!
— Вот тебе и раз! — Назарка развел руками, ладонью потер захолодевшие на ветру губы. — А я вечером на охоту мечтал. Давно с ружьишком не бродил!
— Дичь от тебя не уйдет, настреляешься еще за милую душу! — досадливо поморщился Синицын. — Ребятишки показали амбар. Помнишь домик, где ссыльные жили? У них во дворе, заколоченный был. В амбаре книг — кучи. Сверху которые — уже поиспортились, сгнили. А внутри — совсем целехонькие. Я копался. Всякие есть. Одну прихватил. Может, и сгодится. Ссыльные те революционеры были!
Он протянул Назарке фолиант в коричневом переплете. Нижний уголок был оторван. Назарка взял массивную книгу, раскрыл и раздельно прочитал на титульном листе:
— Сочинения Эн Вэ Шелгунова. С портретом автора и вступительной статьей, — посмотрел в оглавление: — Статьи социально-экономические. Статьи критические. Воспоминания.
— Может, подойдет для кружка? Как считаешь, Никифоров?— озабоченно спросил Синицын. — Надо же ребятам революционную сознательность поднимать! А то ведь пни пнями!
— Да-а! — глубокомысленно протянул Назарка и глянул на секретаря. — Шелгунов большевик?
— Кто его знает! — пожал плечами Синицын. — Что-то про такого не слышно было. Не из главных, наверное.
С сосредоточенным видом Назарка принялся изучать содержание книги. Христофор терпеливо ждал, пошвыркивая носом.
— Ага! — обрадованно воскликнул Назарка и ткнул пальцем в страницу. — Рабочий пролетариат в Англии и Франции. Нам тоже надо бы знать про рабочий класс в других государствах... Знаешь что, — нашел он выход, — я покажу книгу Чухломину. Если он одобрит — самый сёп!
— Я в той амбарушке еще покопаюсь, — пообещал Синицын. — Может, еще что путное, интересное есть. А мы и духом не ведали... Значит, сегодня к заходу солнца. Не опаздывай! — напомнил Синицын и, пригнувшись под ветром, пошагал вдоль улицы.
Время близилось к обеду, и в Чека никого не было. Назарка решил сходить к Чухломину домой. Петру Марковичу последние дни сильно нездоровилось. Он почти непрерывно кашлял и сплевывал кровь. По всему было видно, что на ногах он держится только усилием воли. Раза три Назарка насильно выводил ослабевшего председателя Чека из кабинета и в сопровождении чоновца[61] отправлял домой. Чухломин вяло сопротивлялся и послушно, автоматически выполнил то, что ему велели.
Петр Маркович снимал небольшую комнатку в доме многодетной вдовы. Два узких оконца выходили во двор, и солнца в жилье было мало. У обогревателя плиты стоял топчан, сколоченный из неоструганных досок и застланный серым солдатским одеялом. Подушка в застиранной бязевой наволочке была тонкая, ровно блин. На стенке висели кольт в потертой кобуре и шашка с золоченым эфесом — именное оружие. Под ними пожелтевшая фотография — в центре полная пышноволосая блондинка, а рядом — остриженные наголо мальчишки вытаращили глаза на объектив. В углу, на ящичке, — стопки книг, на столе — вырезанный из газеты портрет Владимира Ильича Ленина под стеклом в самодельной рамке.
Когда Назарка, негромко постучавшись, открыл дверь, Чухломин лежал на топчане под полушубком. Сжавшийся в комочек, он показался Назарке беспомощным, совсем расхворавшимся. Увидев своего помощника, председатель Чека сел, свесил худые ноги и уперся в край лежанки руками. Шея у него была обмотана шарфом. Щеки ввалились еще больше, тонкие бескровные губы, казалось, стали еще бледнее. Глаза втянулись под надбровные дуги.
— А, Никифоров! Назар! Проходи! — обрадованно улыбнулся Чухломин и кивнул на табурет. — Раздевайся, садись и выкладывай новости!
В нескольких словах Назарка поведал председателю Чека все, что ему довелось узнать за день. Чухломин закрыл глаза и, покачиваясь, слушал. На губах его застыла странная улыбка. Назарке подумалось, что рассказ его не доходит до сознания Петра Марковича, что думы его сейчас далеко-далеко от маленького городка, затерянного в глухой якутской тайге. И вспоминается ему что-то близкое и бесконечно дорогое, с чем даже в мыслях расстаться трудно и очень больно.
