Связанный гнев - Павел Александрович Северный
Глава XVIII
1
В природе Южного Урала сентябрь не скупился на разноцветие осенних красок.
Студенели утренники, а от этого обильные росы на пожухлых травах. Листва в крапинах желтизны, опадая, шуршит под ногами.
На Дарованном прииске на холме березы в парчовых кафтанах. Как богатыри сторожевые, среди них матерые ели. На закатах в тоскливое карканье ворон с назойливостью вплетается деловитое, но утомительное по суетливости стрекотание сорок…
2
Анна Петровна Кустова, приехав на Дарованный, застала хозяек за утренним чаем.
– Тебя, Анюта, прямо сказать, будто подменили. Была приятная обликом, а теперь того лучше. Но на тебя серчаю! – высказывалась Олимпиада Модестовна, отпивая горячий чай из блюдца, скашивая добродушный взгляд на гостью. – Серчаю разумом и сердцем. Ведь эдакое дело со своей судьбой сотворила, а от меня сотворенное скрыла. Грешно так поступать! Вспомяни, как раньше иной раз с душевной тягостью ко мне кидалась и завсегда находила своим любым поступкам мое сочувствие, иной раз и вовсе неправильным. Верно говорю?
– Куда верней.
– Вспомяни и то, как при Софушке предостерегала тебя супротив миасского учителя и, выходит, оказалась права.
– Про это лучше помолчим. Любая баба может на ровном месте оступиться, когда в сердце перебои.
– Тогда сказывай, как живешь. Сама глаз к нам не казала, но слухи про тебя нас не миновали. Слыхали, не надышитесь друг на дружку.
– Улыбаясь, сижу перед вами, стало быть, счастлива.
– Явилась нежданно.
– Завсегда так. Раз, и подалась, куда вздумалось.
– Погостите у нас? – спросила Софья Сучкова.
– Рада бы. Поговорить о многом надобно. Но не могу. Петр мой без меня – дитя малое. Лишний раз шагнуть боится. У вас неспроста оказалась. Невесту привезла. Башкирка. Аминой кличут. Девка втюрилась в вашего старателя Зуйкова, да так шибко, что даже веру Христову ради жениха приняла. Знаешь, Софьюшка, того Зуйкова?
– Нет.
– И то зря спросила. Где тебе знать про Зуйкова в твоем нонешнем положении. Вижу, вся с головы до пяток в обхвате иных забот.
– О чем вы?
– Да о том, отчего на щеках разом алый цвет разлился.
– Неужели знаете?
– Как не знать. Где бабье сословие водится, там у Анны Кустовой везде уши. Радуюсь за тебя. Правильно поступаешь. Счастье к трусливым не льнет. Вот я как к счастью с Петром шагнула? Разом! Кинулась к нему от нежданного горя! Осмелилась на то, о чем зарекалась даже вспоминать. А ты, Софьюшка, молодчина. Поверить трудно, что такого человека к себе приманила.
– Бабушка этим недовольна.
– Она всем недовольна. Глядя на себя в зеркало, и то ворчит. Ты к ней снисходи. Под старость в любом человеке недовольство, как седина заводится.
– Ох, внучка, внучка. Горазда плести на бабку напраслину. Так скажу, Анюта! На слово верь! С лихим внучкиным молодым самовольством смирилась. Разумом смирилась, а сердцем тревожусь. Кто знает, как у Софушки жизнь с Новосильцевым обернется.
– Сами спарились, сами споются.
– Так он старее Софушки.
– Такому только радуйся. Наскакался козлом мужик. По пятам станет за молодой женой после венца ходить.
– Легко судишь.
– Зато правильно. Теперь поняла, что раньше по пути к счастью напрасно боязливо оглядывалась. Сейчас напролом иду.
– Сызнова не ошибись.
– Нет, Олимпиада Модестовна, возле меня теперь мужик преданный, а главное, истосковавшийся по счастью. Мы друг другу споткнуться не дадим, в четыре глаза на жизнь смотрим. Еще должна тебя, Софьюшка, поблагодарить, что проворным купчишком обзавелась. На промыслах бабы и девки без устали о нем языками чешут. Дымкин Осип и тот его хвалит.
– Ему-то какое дело до Бородкина? У тебя какие дела с ним, Анюта?
– Зависть Дымкина гложет, что у вас эдакий Бородкин. Глядите, чтобы не сманил.
– Не видать ему Бородкина, как своих ушей.
– Дел у меня с Дымкиным нет никаких. Заезжал к нам. Прииски наши с его угодьями рядом.
– Зря приветишь такого гостя. Охмурит твоего Петра.
– Что ты! Дымкина, Олимпиада Модестовна, я еще тогда раскусила, как гнилой орех, когда он подле тебя мелким бесом крутился.
– Ладно! Промашку ту за собой признаю. Было дело. Не тем глазом на мужика глядела. Галантным обхождением меня подкупил.
– Петру моему Дымкина со всех профилей обрисовала и наказала без меня с ним в беседы не встревать. Петр у меня послушный.
– Что и говорить. Всех умеешь к послушанию приводить.
– Да не язви. Знаешь, один не послушался, но горем, как горячей смолой, ошпарил.
– Бабы на приисках на тебя в обиде.
– Обида не бабий гнев. Вот он страшен.
– Обижаются, что из-за собственного семейного счастья стала о них позабывать.
– Зря беспокоятся. О дельных бабах и теперь помню, а дурехам самая ласковая нянька не подмога. Ты сплетни не слушай. О внучке думай. Хват девка, даже Гришин на нее мне жаловался, что своими новшествами на приисках его старательниц к себе сманивает.
– И вы верите Гришину? – удивленно спросила Софья.
– Верю, что бабы сами уходят. Да как не уходить, когда у тебя купчик о бабьих мечтаниях заботится. Уж на что я со своими старательницами в ладах, но они все равно за ситцами на твои промыслы подаются. Дошлая ты, Софьюшка, раскумекала, в чем для баб приманка. С верой в счастье по жизни идешь.
– Беда только, что без оглядки.
– Ох и язва же ты, Олимпиада Модестовна! Правильно поступает. Вперед смотрит, надеясь, что беду за спиной душевным наитием учует. Жизнь нынче у людей из нырка в нырок. Всяк норовит на свой манер с судьбой толковать. В разнобой настрой разума люди налаживают, не считаясь с волей всякого большого и малого начальства. Самые захудалые бедняки, и те мечтаниями обзаводятся. От этого у них ум за разум заходит, ввязываются они в опасные споры с царскими законами. До крови спорят, а с заветными мечтаниями не расстаются. Думали вы, почему так? Я думала и поняла, что устал простой народ от всякой кутерьмы житейской с бесплодной надеждой да от зудливых корост всякого душевного мучительства. Ну, понятно! Беднякам положено тянуться разумом к радости, но ведь и господа, в чьих руках власть над бедняками, нынче тоже мечтаниями об иной жизни обзаводятся.
Олимпиада Модестовна слушала Кустову, покачивая головой и покашливая, и наконец, тяжело вздохнув, перебила гостью:
– Должна тебе сказать, Анюта, чтобы ты про всякие людские мечтания думала только про себя. Слов на язык ни о каких бедняцких возмечтаниях не клади, потому не дай Господь дойдет слушок до жандармов.
– Доходил уж.
– И обошлось?
– Не оказалось у них доказательств о моей крамольной виновности. По живому живу, Модестовна, вот и кладу на язык мечту о людском
