Анатолий Марченко - Звездочеты
— Уж и не знаю, как ответить, — удивленно вздернула плечами Анна Алексеевна.
Зимоглядов пристально посмотрел на нее и горько усмехнулся.
— А чего ж тут не знать, принцесса вы моя эвакуированная, чего уж не знать? Бывают, еще как бывают! И живет такой вот бывший ученик с верой, что земля недвижима и что даже вращение само еретики придумали, а потом, когда жизнь его с бешеной силой вращать начнет и он вдруг очнется, опомнится, поймет, что вместе с землей вертится, — а жизнь-то уже позади, прожита она, горемычная, метеором огненным в черноте ночи исчезла, — что прикажете тогда такому ученику делать, куда ему податься, какую веру своей, кровной признать? Ту, когда верил — вертится, или ту, когда само-то вращение анафеме предавал?
Зимоглядов выпил еще, с посвистом нюхнул горелую корку.
— И ничего ему, горемыке, не остается, как вспомнить те, на уроке выученные слова и самолично высечь себя за то, что в глобус не поверил, да еще разве всплакнуть в одиночестве, ибо жизнь свою загубил…
— Не надо, Арсений Витальевич, не сокрушайтесь. — Анна Алексеевна притронулась ладонью к его руке.
Зимоглядов, казалось, не ощутил этого прикосновения.
— Вот пришел я сюда, — продолжал он, как на исповеди, не щадя самого себя. — Зачем, спрашивается, пришел? Во вчерашний день хотел попасть и не смог, куда уж мне в завтрашний-то? Земля вертится, и, согласно закону всемирного тяготения, я с ней верчусь, а зачем? Не могу я себе ответить, да и вы не ответите, и никто не ответит…
— Арсений Витальевич, голубчик, не надо, — испуганно пыталась уговорить его Анна Алексеевна. — Хотите, я патефон заведу, у меня довоенные пластинки есть, вот вы и утешитесь, грусть-тоску из души вон…
Зимоглядов уронил голову на руки, упершиеся в стол, и ничего не ответил. Анна Алексеевна направилась к тумбочке, на которой стоял патефон, но там уже орудовал Генка.
— Геннадий, пора спать, — не совсем уверенно, чтобы сын не подумал, что от него хотят отделаться, сказала мать.
— Я сейчас папину заведу, любимую, — сердито отозвался он.
Патефонный диск, роняя вокруг отблески лампы, завертелся, стертая игла громко зашуршала по старой пластинке, и хрипловатый голос задорно запел:
Тучи над городом встали,В воздухе пахнет грозой!
Зимоглядов не поднимал головы, пока не смолкли последние звуки песни.
— А романсы у вас есть? — жалобно и стыдливо спросил он. — Старинные романсы?
— Есть, — заторопилась Анна Алексеевна. — Может быть, сами выберете?
— Куда уж мне выбирать! — мрачно сказал Зимоглядов. — Это как же получается? Петуха на зарез несут, а он кричит «кукареку»…
— Вот есть «Не искушай», «Отцвели уж давно хризантемы в саду», «Зачем тебя я, милый мой, узнала», «Я встретил вас». — Анна Алексеевна поспешно, будто Зимоглядов собирался уйти, перебирала пластинки.
— «Умру ли я, ты над могилою гори, гори, моя звезда!» — вдруг пропел Зимоглядов, едва не сорвав голос на высокой ноте. — Этого романса, забыл его название, извините, нет?
Гена, обиженный тем, что гость и мать занялись романсами и не обратили должного внимания на песню отца, ушел в другую комнату спать.
— Этого романса нет, — словно была виновата в том, что нет нужной пластинки, сказала Анна Алексеевна. — Был когда-то и — исчез. С этими сорванцами разве убережешь? Да ведь мы в третий раз эвакуированные.
— Ну, нет и — не надо! Не надо, Анна Алексеевна, графиня ты моя бесценная. — Язык у Зимоглядова начал заплетаться.
Он вдруг с размаху ударил тяжелой ладонью по столу так, что задребезжали стаканы, и встал.
— Я пойду…
— Куда вы, на ночь-то глядя? — заволновалась Анна Алексеевна. — Ночуйте…
— Спасибо. — Зимоглядов принялся затравленно озираться по сторонам, будто попал в западню. — Спасибо, Анечка, Я сейчас вернусь. Клянусь тебе… Выйду покурить и — вернусь. Только учти — я никому не верю, даже родному сыну! Было время, в любовь верил. А она, любовь, как костер. Горел костер, а поленья-то я не подкладывал. Нет, не гордыня обуяла — фантазия, химера! Вот и отгорело все, отпылало, одна зола осталась, да и та — холодная, неживая. Теперь вот ветром сдует, дождями прибьет, снегом засыплет — и где тот костер!
Он умолк и принялся шарить по карманам. Попросил спички и, накинув еще не высохшую, набухшую влагой шинель, не взглянув на Анну Алексеевну, вышел за дверь.
Зимоглядов долго не возвращался. Анна Алексеевна постелила ему на кушетке и тихо, будто в забытьи, сидела возле патефона.
Она никак не могла понять, спала или просто на минутку вздремнула, когда в комнату вбежал взбудораженный Гена.
— Там… кто-то стрелял, — выпалил он.
— Тебе послышалось, — успокоила его Анна Алексеевна. — Кто там мог стрелять?
Она рассеянно взглянула на часы. Стрелки приближались к полуночи.
«И в самом деле, куда он исчез, этот Зимоглядов?» — подумала она с беспокойством.
Она, разумеется, не знала, что произошло во дворе ее дома.
…Выкурив папиросу, Зимоглядов остановился на том самом месте, где два года назад увидел Маргариту. Метель словно взбесилась. Свет, мерцавший в окне, придавал этой снежной пляске фантастическое зрелище.
Зимоглядов вынул из кармана пистолет и, не раздумывая, стремительно приложил дуло к горячему виску.
«Ты так и остался провинциальным актером», — с сожалением подумал он о себе и в ту же секунду нажал на спуск.
На выстрел никто не прибежал: война приучила к выстрелам, и этого сухого щелчка не расслышал никто, кроме Гены, да и тому Анна Алексеевна сумела внушить, что просто почудилось.
В вещмешке Зимоглядова был обнаружен помятый листок бумаги с какими-то записями. Оказалось, что это были стихи:
Все, что было когда-то свято,Даже шепот: «Тебя люблю», —Отпылало в огне косматом…Все отныне я прокляну.Проклинаю твои объятьяИ восторг, что кипел в крови,Проклинаю момент зачатьяНашей проклятой богом любви.
Дальше шли строки, которые никто не смог разобрать. Кем были написаны эти стихи и к кому были обращены, так и осталось неизвестным. Пожилой невыспавшийся милиционер, прибывший на место происшествия, сказал Анне Алексеевне:
— Это как же надо возненавидеть жизнь, чтоб такие, извините, вирши складывать! Конченый был человек, вы уж не сомневайтесь…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Так сложилась судьба, что в первом же бою Ким, тяжело раненный, попал в плен. И едва он пришел в себя после ранения, его привели на допрос. Не ожидая вопросов, заговорил сам:
