Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды

Поездка эта заняла много времени. Надо было побывать не только в Рачихиной Буде — каждое село, каждый хутор в районе могли принести нам удачу.

Мы ночевали в лесу, в том самом месте, где базировался отряд, в райцентре зашли в сохранившееся с предвоенных лет здание военкомата, побывали в Покровке…

А тем временем на островке среди Маврина болота юные следопыты района по нашей просьбе и по описаниям Вассы сделали землянку-халупу. Мы переправились на островок и там провели ночь у костра. Пели партизанские песни, крутили старенький патефон, позаимствованный у жителей Покровки, пили водку и крепко заваренный прямо в чайнике зверобой. Васса не спеша, минута за минутой, с мельчайшими подробностями рассказывала о жизни небольшой группы партизан во главе с Юрием Байдой.

Юрась лежал, закинув руки за голову, прислушивался к ее словам, как к чему-то совершенно ему неведомому, и молчал. Временами взгляд его туманился, мысль напрягалась — и тогда казалось: вот-вот что-то произойдет, он наконец нащупает что-то и останется лишь ухватить путеводную нить. Но это «что-то», не обретя четких очертаний, распадалось, путеводная нить ускользала.

С утра мы принялись точно воспроизводить все события того последнего трагического дня на острове. Надо было наловить раков, но их в начале лета нет, — и мы наловили плотвички на уху. А когда сели полдничать, в лесу, на берегу болота, неожиданно взметнулись ракеты…

Юрась, как ужаленный, дернулся и широко раскрыл глаза. В этот момент за его спиной ахнули дуплетом из двустволки, затем еще и еще. Пальба загрохотала, как в настоящем бою, — все делалось так, как советовали столичные невропатологи.

Еще не отзвучало в лесу эхо выстрелов, как Юрась, словно земля оттолкнула его, рывком вскочил и страшным, не своим голосом закричал:

— А-а, жа-а-бы! Лупи их, Кабаницын!..

Юрася трясло, глаза его сделались совершенно безумными. Вдруг, стиснув голову руками, он с ужасом уставился на сидящих у костра. Голос его сорвался:

— Где… где Кабаницын? Кто… вы?.. Где наши?! Почему…

Он не успел закончить вопроса: на плече его взахлеб плакала Васса. И впервые за долгие годы в слезах ее была не боль, а облегчение.

Невропатологи оказались правы.

…Покинув островок, мы переправились на берег, где под развесистым дубом зеленел холмик старой братской могилы. Среди других фамилий на пирамидке была и фамилия Юрия Байды.

Потрясенный обретенной вновь памятью, Юрась был сам не свой. Он убегал куда-то, тут же возвращался и, не отпуская Вассу от себя ни на шаг, совсем задергал ее.

— Куда мы спешим? — взмолилась она. — Куда торопимся, говорим с пятого на десятое, будто через миг опять расстанемся? Мы же вместе, Юрась, понимаешь? Вместе!

Юрась, как бы споткнувшись, остановился и посмотрел на нее. Смотрел долго и как-то по-особенному осмысленно, словно за считанные минуты доживая то, что оборвалось здесь много лет назад. Сколько же времени был он отторгнут от самого себя? Годы?.. Вечность?..

Они шли по лесной дороге, но оба в этот час были далеко в прошлом — в своей юности, на войне, которая все еще продолжалась для них и по нынешний день. Каблуки Вассы часто стучали по утоптанной земле. Не привыкший ходить с женщинами, Юрась шагал слишком широко, и Вассе приходилось то и дело приноравливаться к нему. Он замечал это, спохватывался и замедлял шаг, дожидаясь ее, но тут же, забывшись, снова вырывался вперед.

…Районная гостиница представила им свой единственный двухместный номер с телевизором и умывальником.

Нелегко человеку переступить порог отчуждения, возведенный многолетней разлукой. Наступила ночь, а Юрась все ходил как потерянный по комнате и говорил какие-то незначащие слова, настороженно поглядывая на Вассу. Каждый чувствовал состояние другого и не осмеливался первым перешагнуть этот злополучный порог. Да, им, уже не ждавшим от жизни ничего хорошего, придется еще ко многому привыкать, а то и постигать заново.

Васса поднялась, взяла Юрася за руку. Он вздохнул, словно освобождаясь от невидимого груза, и проговорил:

— Странно… Мне кажется, я только что встретил тебя. Смотри, ведь совсем седой, а чувствую себя мальчишкой, будто просто перескочил через четверть века, чтобы оказаться с тобой… Тебе, наверно, было труднее, да?

Первый луч солнца разбудил Юрася и Вассу.

— Доброе утро! — сказала она.

Юрась не ответил. Он смотрел на нее изумленно и радостно, как человек, вдруг открывший светлый, широкий мир.

Васса провела ладонью по его сбившимся волосам.

— Да, доброе! Наше с тобой утро, твое и мое… Навсегда… — говорил Юрась, вслушиваясь в собственные обыкновенные и в то же время такие непривычные для него слова, и руки его, уже не такие сильные, как прежде, но по-прежнему нежные, осторожно гладили ее лицо и плечи.

В дверь постучали.

— Это к нам! — встрепенулся Юрась, вскакивая с постели. Он суетливо схватил рубаху и, словно не зная, что делать с нею, замешкался, растерянно обернулся к жене.

— Что ты, милый? — Васса спокойно улыбнулась. — Это я попросила дежурную разбудить нас пораньше. До станции путь неблизкий…

В этот день они уезжали к сыну. На перроне не слишком многолюдной станции на этот раз было непривычно шумно. Вассу и Юрася собрались проводить земляки, все еще не пришедшие в себя от изумления: вот, сколько раз убивали человека — а он живой!.. Здесь же мелькали красные галстуки пионеров, букеты цветов пестрели в руках женщин, солидно маячили монументальные фигуры руководителей районного масштаба.

Я оставался в Рачихиной Буде еще на два-три дня — надо было уточнить некоторые частности в том новом, что довелось узнать. Чтобы не мешать провожающим, я отошел в сторонку. Было интересно наблюдать за царящей вокруг радостной вопреки моменту — проводы! — суматохой и особенно за тем, как буквально каждую минуту реальная жизнь, в которую вернулся Байда, преобразовывает его. И как преобразовывает! Еще вчера… Кто знает, сколько еще придется ему в себе поломать, чтобы до конца преодолеть этот чудовищный провал. Ведь после войны люди, еще не сняв шинелей, шли работать на заводы, в колхозы, садились изучать науки и искусства, — он же, неприкаянный, мыкался по инвалидным домам. Люди занимались положенными природой и обществом делами, создавали семью, обзаводились жильем, — он влачил дни и годы в одноцветном одиночестве. Он не знал никого во всем мире, никого не любил и никто не любил его — человека, выпавшего из большей части своей жизни, из своего времени… Присвоив его имя, делал карьеру подлец Варухин, — а он, Юрась, даже не ведал о том, что его ограбили…