Константин Нефедьев - Могила Таме-Тунга
Регари улетели. Их кровь осталась в жилах лакори — кровь посланцев неба. В честь регари лакори воздвигли храмы, обелиски, вырубили из скал статуи.
Так было.
Так надо помнить всегда.»
— Записал, мой мальчик? Ну вот и еще одна мурия расшифрована. Насколько быстрее работать вдвоем. Француз сразу додумался до этого и подучил себе помощника, а я все один и один. Теперь, Жоан, перепиши все начисто, потом поставь вот под таким углом пластинки, чтобы свет падал сбоку, вооружись сильной лупой и подробно опиши все, что видишь на рисунке, проступающем изнутри. Вот там, видишь, какие-то люди, животные… Что ни говори, но мой старинный друг, покойный Гароди, сделал великое открытие, найдя ключ к письменам древних лакори. Эх, Элиас, Элиас! Какой это был светлый ум! Как жаль, что он ушел от нас. Скоро и мне придется отправляться, как говорится, в светлые чертоги небытия.
— Что за печальные мысли у вас, сеньор Грасильяму?
— Как же не печалиться, мой мальчик, если остается так мало времени, а многого еще не сделано…
Профессор Грасильяму был прав: ему оставалось мало времени.
Он был очень стар. Косматая седая голова и руки тряслись, ноги отказывались носить высохшее костлявое тело. Лишь глаза, живые и умные, горели на морщинистом лице, свидетельствуя о том, что в этом одряхлевшем теле бьется пытливая мысль.
— Давай, Жоан, немного отдохнем, поболтаем. С тех пор, как умер Гароди, мне просто не с кем бывает поболтать. Луи Пэйн оглох и тоже торопится записать как можно больше из собранного им фольклора лакори. Порой я просто поражаюсь его памяти и работоспособности… Ах, Жоан, Жоан, если бы ты знал, как я рад, что ты здесь со мной, с нами! Оставить кафедру в столичном университете только для того, чтобы заняться изучением мурий лакори — это не каждый сможет.
— Да полно, сеньор Грасильяму, — смутился Жоан. — Разве вы сами не так же поступили? А я — ученик профессора Гароди, кому же, как не ученику, и надлежит продолжить его дело?
— Правда, правда! Спасибо, малыш! Кстати, ты не сердись, что я называю тебя, профессора, «малышом» и на «ты». Не обижайся. Для меня ты остался таким же милым синантропом, каким и был двадцать лет назад. А где другой синантроп, твой русский друг? Ты знаешь ли что о его судьбе?
— Саор стал крупным советским геологом, вот уж много лет ищет на севере Сибири нефть. Последнее письмо я получил от него в конце пятьдесят девятого года. Он писал, что ваши записки, которые маршал Рондон перед смертью завещал переправить на хранение в Советский Союз, где они не будут использованы, как писал в завещании маршал, «во зло обреченным лакорийцам», находятся в государственном архиве. Полностью их опубликуют лишь через пятьдесят лет.
— Рондон был не только великим защитником угнетенных племен, но и мудрецом.
Запомни и мой наказ: тексты расшифрованных мурий надо отправить в Россию… Ну, я разболтался. Давай продолжим работу. Я же страшный эгоист. Не успел ты приехать, осмотреться, а я сразу же засадил тебя за мурии. Но ведь мне так мало осталось времени, а пока я жив, тебе надо освоить технику расшифровки мурий. Ну, записывай!
«Так было.
Лакори жили в долине Золотого Дракона, в долине своих предков, которые построили удивительные дворцы и храмы.
Однажды ночью раздался страшный грохот. Обрушились скалы и здания. Реки вышли из берегов, затопили долину. В нескольких местах земля треснула, словно высушенный на солнце плод, и глубокие пропасти поглотили людей и их жилища.
Это пробудился от сна вулкан Лооб.
Оставшиеся в живых лакори искали спасения в скалах и на вершинах деревьев.
Пробудившийся вулкан разрушил горную цепь, отделявшую долину Золотого Дракона от долины Злых Чаков.
Чудовища, населявшие эту отрезанную от мира местность, устремились в долину Золотого Дракона.
Оставшиеся в живых лакори бежали от них на новые места.
Долина Золотого Дракона опустела. В ней остались лишь хищные чаки и анаконды.
Так было.
Так надо помнить всегда.»
Француз умирал. Он полулежал, тяжело дыша, откинувшись на кожаные подушки. Его правая рука покоилась на плече подростка, сидевшего у его ног и с грустью глядевшего в глаза умирающего. Вокруг стояли верные друзья, встревоженные, убитые горем. Время от времени Ленда подносил ко рту умирающего какое-то пахучее питье, и тогда Пэйн делал облегченный глубокий вздох, открывал глаза. В его глазах снова загоралось изумленное восхищение красотой расстилавшейся перед ним Долины Изобилия, его второй родины.
— Ленда, старый мой друг, искусный врачеватель, — слабым голосом проговорил Пэйн. — Ты стараешься облегчить мои последние минуты. Спасибо тебе! Мне так легко дышится. Я чувствую, как за моей спиной вырастают крылья… Я сейчас полечу на них ввысь, к вашим предкам регари…
Француз глубоко вздохнул, попытался улыбнуться.
— Лакастра, мудрый вождь, достойный сын великого Макалуни. Я счастлив, что судьба свела меня с тобой и с твоим народом. Я многое записал, что слышал от вас, но это далеко не все. Это сделает твой сын Мартино, которому ты передал свое второе имя и ум. Не правда ли, mon garçon? — Пэйн ласково погладил подростка по голове. — Он всегда был моим прилежным учеником. Но этого мало.
Когда вернется из мира желтоголовых Ингла, пошли Мартино и еще нескольких юношей учиться в Россию. Только там они узнают то, чего не знали мы — секрета сделать всех людей счастливыми…
Силы покидали француза. Он закрыл глаза. Ленда снова поднес питье. Веки Пэйна дрогнули, стали медленно приподниматься, но и когда они открылись совсем, не сразу зажглись мыслью глаза.
— Мсье Грасильяму, не надо кусать бороду. Мы с вами, как и Гароди, можем гордиться: жизнь свою прожили не напрасно. А вы, отважные мушкетеры — Руи, Антонио, Кано, Отега, Лоренцо — вы-то чего носы повесили? Выше головы, кавалеры!
За ваше давнишнее прошлое вас никто не может упрекнуть. Вы заслужили уважение тем, что охраняете эту невероятной ценности древнюю культуру лакори… лакори…
И снова погасли глаза, медленно закрылись веки, тело обмякло. Ленда хотел поднести питье, как вдруг Пэйн открыл глаза, приподнялся.
— О, как легко… Я улетаю… На Рильфу… — и вдруг с неожиданной силой начал декламировать:
О Франция, мой час настал: я умираю!Возлюбленная мать, прощай: покину свет, —Но имя я твое последним повторяю.Любил ли… кто тебя… сильней… меня?.. О нет!
— и умер, не закончив песни.
