Дождь над городом - Валерий Дмитриевич Поволяев
В Доме литераторов Балаков бывает раз в месяц, от силы два, Тимка же — трижды на день; на входе Балакова долго теребит какая-нибудь бабуля с колючим взглядом, и так и этак крутит кожаную писательскую книжицу, бросает недоверчивые взгляды и наконец, удостоверившись, что Балаков есть Балаков, впускает его; Тимке же контролерши начинают улыбаться еще с улицы, дверь перед ним распахивают во всю ширь, коврик перед порогом поправляют.
Как-то пришел Балаков в Дом литераторов, а там «пивной день», и в нижнем буфете, что рядом с бильярдной, столы уже накрытые стоят, огромные блюда с распаренными вкусно пахнущими раками придавили хрусткие от крахмала скатерти, на отдельных подставках выстроились бутылки пива: коричневые и черные, желтые и впрозелень темные, витые жгутом и пузастенькие, с короткими, будто обрубленными, горлышками, высокие и низкие, граненобокие и гладкие, толстые и тонкие, дышать на них боязно, — словом, разных сортов, разного вкуса и цвета. И что главное — народу никого, официантка по ту сторону стола скучает.
Балаков подошел, поклонился, как и принято вежливому человеку:
— Можно ли пива и раков?
Официантка разлепила губы, сложенные довольно затейливым бантиком, посмотрела скучно в стену, наморщила лоб, отрезала громко, с горловым аханьем, словно артиллерийское орудие:
— Нет.
Балаков несколько опешил: от раков так вкусно пахло и были они такие зазывные, яркие, пожарного цвета, что в общем-то... Хотя и знал он, что нельзя вступать в конфликт с непробиваемыми работниками прилавка, нельзя, как говорит молодой поэт Венечка, состоящий на комсомольском учете в Доме литераторов, «качать права», — Балаков все же вступил и задал несколько наивный вопрос:
— Простите, а почему нет?
— Вы же, надеюсь, среднюю школу кончали? — все так же глядя в сторону, спросила официантка. — Грамоту знаете?.. На объявлении русским же языком написано — продажа начнется с шести часов.
Над ее головой действительно висело объявление: продажа будет иметь место с такого-то часа и по такой-то...
— А сейчас сколько? — неловко пробормотал Балаков, отвернул рукав пиджака, взглянул на выпуклый, с блестками делений циферблат. До шести еще минут сорок надо было тянуть. — Извините, пожалуйста, — смущенно наморщил лоб Балаков и хотел уже было ретироваться, как услышал за спиной знакомый голос:
— Матюсенька, привет!
Официантка расплылась в довольной улыбке, будто ей отвалили чаевые, на которые можно, по меньшей мере, костюм купить, или подарили драгоценный камень.
— Салют, Тимочка! — сказала она.
— Та-ак, мать, — деловито начал Тимка, окинув опытным взглядом пивные редуты, обольстительные рачьи горы, — сделай-ка мне килограмма два этих вот креветок... Да покрупнее.
— Ну уж, Тимочка, и креветки! Обижаешь.
— Покрупней выбирай, Матюсенька, покрупнее. Та‑ак. Теперь пива «Праздрой» три бутылки, «Пилзеня» тоже три, «Будвара» три и «Сенатора» столько же, да еще дай бутылок шесть жигулевского. Свежее жигулевское-то?
— Свежее, свежее, Тимочка.
— Тогда десять. А то народу у нас много. Сколько там натекло, подсчитай, — и, пока официантка подсчитывала, Тимка начал осматриваться по сторонам и увидел отца. Что-то сочувственное, покровительственно-обнадеживающее появилось у него на лице, а в глазах, в самой их глуби, промелькнули бесоватые тени, вначале одна, потом другая, он растянул полные и чуть блестящие, будто смазанные маслом либо вазелином, губы, поднял руку в небрежном и каком-то неохотном приветствии, пошевелил пальцами медленно, словно, иззябший, грел их над огнем.
— Здоров, батя!
— Здравствуй, Тимофей.
— Ты чего тут?
— Да вот... Пива хотел было, раков...
— Что, Матюсенька не дает? — Тимка вывернул голову, посмотрел на официантку, у которой вмиг в подглазьях появилась серая усталая тень, рот приоткрылся обиженно и растерянно. — Что же это ты, Матюсенька, а? Это же мой отец.
— Василий Игоревич? — пролепетала официантка испуганно, и у Балакова где-то в глубине, в тайнике души зашевелилось нечто удовлетворенное, тщеславное, но он унял это шевеленье — не любил подобное, посмотрел на официантку хмуро. — Что же вы не сказали, что вы Василий Игоревич? А я, дуреха, не узнала, столько раз видела вас по телевизору и не узнала. Не думала, что вы такой молодой... Я ваши стихи очень люблю.
— Вот вишь, батя, — сказал Тимка и, подняв блюдо с дымящимися раками, подержал его немного на вытянутых руках, понес в угол, где уже шумели юнцы и девицы — Тимкино окружение, — щебетали о чем-то умном, попыхивали американскими сигаретами, рассаживались на низких мягкобоких стульях поудобнее.
— Кто этот вяхирь? — спросил один из Тимкиных, высокий, с резковато очерченным спокойным лицом, — парень красивый, избалованный собственной привлекательностью, потому и уверенный в себе, пренебрежительный.
— Тс-с-с, — приостановился Тимка, тряхнул головой, ссыпая длинные волосы с ушей. — Это мой отец. Ты что, никогда его не видел? Он же столько по телику, по ящику выступает. Эх ты! Сам ты вяхирь!
У парня немного пообвисла челюсть, он тихим, жестковатым, с хорошо очерченным «с» голосом прочитал несколько строк из популярного балаковского стихотворения.
— Правильно, — кивнул Тимка, и вся его компания начала с откровенным интересом рассматривать Балакова.
— Какого пива вам, Василий Игоревич? Выбирайте, — суетилась тем временем официантка. Балаков стоял, опустив голову, и перед глазами у него мелькали одни только официанткины руки — чуть вяловатые, с нежным абрисом, с припухлостями у разъема пальцев, было в них что-то холеное. — Есть несколько бутылок особо холодного, со слезой. Ставишь это пиво на стол, а по
