Густав Эмар - Фланкер

— Будешь ли ты говорить, наконец? — воскликнул офицер с угрозой в голосе.

Старик с испугом подпрыгнул на табурете, как будто только что проснулся, и, проведя несколько раз рукой по лбу, почтительно сказал:

— Я начинаю… но, — заметил он, спохватившись, — нужно ли входить в подробности?

— Дьявольщина! — воскликнул офицер в бешенстве. — Разве ты не знаешь, что мне необходима самая полная информация? Не играй со мной, как кот с мышкой, старик, предупреждаю тебя, игра эта будет гибельна для тебя!

Старик поклонился с убежденным видом и начал:

— Сегодня утром, лишь только я уселся за свой стол, разобрал бумаги да начинил перьев, как услышал, что кто-то осторожно постучался в мою дверь. Я встал, отпер ее… Это была женщина, молодая и прекрасная, насколько я мог судить об этом, хотя вся она была закутана в черную мантилью.

— Так это была не та женщина, которая уже целый месяц приходит к тебе ежедневно? — прервал его офицер.

— Та же, но, как вы, без сомнения, заметили, она каждый раз тщательно изменяет свою одежду. Несмотря на эти предосторожности, я достаточно знаком с женскими хитростями, чтобы ошибиться, я узнал ее с первого взгляда ее черных глаз.

— Хорошо, продолжай.

— С минуту она сидела молча, со смущенным видом играя своим веером. Я вежливо спросил, чем могу быть ей полезен. «Ах! — ответила она. — Мне нужна очень простая вещь, но можно ли вам довериться?» Говоря это, она устремила на меня свои большие черные глаза. Я выпрямился и, положа руку на сердце, ответил серьезным тоном: «В моей душе все тайны умрут, как в душе исповедника». Тогда она вынула из кармана листок бумаги и нерешительно повертела его между пальцами, потом вдруг расхохоталась и сказала: «Какая я смешная, делаю тайну из пустяков! К тому же, вы здесь не более как машина, потому что и сами не поймете, что будете писать». Я поклонился на всякий случай, ожидая опять какой-нибудь дьявольской путаницы, какой она мучила меня ежедневно в продолжение целого месяца.

— Пожалуйста, без рассуждений, — перебил его офицер.

— Она дала мне бумагу, — продолжал старик, — и, как было оговорено между мною и вами, я взял лист бумаги и положил его на другой, заранее приготовленный, зачерненный с одной стороны, так что слова, которые я писал на верхнем листе, отпечатывались на нижнем, а бедная малютка даже не подозревала об этом. Письмо было коротким, оно состояло всего из двух-трех строк. Только, — прибавил старик, крестясь, — пусть меня казнят, если я понял хоть одно слово из всей этой писанины! Без всякого сомнения, это было написано по-мавритански.

— Что после?

— После я сложил бумагу письмом и надписал адрес.

— Ага! Это в первый раз! — с оживлением проговорил офицер.

— Да, но это сообщение откроет вам не много нового.

— Может быть. Какой же был адрес?

— Z. Р.V. 2, пристань 5. P.Z.

— Гм! — произнес офицер задумчиво. — В самом деле, это серьезно… Что же было потом?

— Потом она ушла, дав мне унцию золота.

— Она щедра. И это все, что она тебе сказала?

— Почти что все, — ответил, колеблясь, старик. Офицер посмотрел на него.

— Есть еще что-нибудь? — спросил он, бросив ему еще горсть золота, которое тио Лепорельо немедленно спрятал.

— Почти что ничего.

— Все же говори, ты знаешь, что всегда в постскриптуме письма находится то, что заставило писать.

— Выйдя из моей лавочки, сеньорита подозвала проезжавшую мимо карету; и хотя она сказала очень тихо, но я расслышал: в монастырь Бернардинок.

Офицер чуть заметно вздрогнул.

— Гм! — сказал он с равнодушным видом. — Этот адрес не много значит. Дай-ка бумагу.

Старик порылся в ящике стола и вынул лист, на котором отпечатались неясные слова.

Взяв бумагу в руки, офицер пробежал глазами написанное и заметно побледнел, судорожная дрожь пробежала по его телу, но, тотчас же оправясь, он разорвал бумагу на мельчайшие кусочки и сказал:

— Хорошо, возьми это себе! — и бросил на стол еще горсть золота.

— Благодарю, кабальеро, — воскликнул Лепорельо, жадно бросаясь на драгоценный металл.

Ироническая улыбка появилась на губах офицера; пользуясь положением старика, наклонившегося, чтобы собрать рассыпавшиеся по столу червонцы, он схватил свой кинжал и вонзил его по самую рукоятку между лопаток старика. Удар был нанесен с такой силой, что старик упал как сноп, не испустив ни вздоха, ни жалобы. Офицер равнодушно глядел на него с минуту, затем, успокоенный его неподвижностью, он решил, что тот мертв.

— Так-то лучше, — сказал он, — теперь, по крайней мере, не будет болтать!

После такого философского надгробного слова убийца спокойно вытер кинжал, собрал свое золото, погасил лампу, отпер дверь лавочки, тщательно запер ее за собой и удалился смелым, несколько торопливым шагом запоздавшего прохожего, торопившегося в свое жилище.

Пласа-Майор была пуста.

ГЛАВА VII. Темная история (Продолжение)

Офицер, так легко рассчитавшийся с несчастным писцом, перешел через площадь и направился к пристани Монтерилья.

Он шел все тем же спокойным шагом, каким вышел из лавочки писца. Наконец, после двадцати минут ходьбы по пустым улицам и мрачным переулкам, он остановился перед домом очень подозрительной наружности; в окнах дома горел яркий свет, а на террасе сторожевые собаки лаяли на луну. Офицер два раза стукнул в дверь.

Ответили ему не скоро; крики и песни внутри дома мгновенно затихли; наконец он услышал тяжелые приближающиеся шаги, дверь приотворилась, и пьяный голос грубо спросил:

— Кто там?

— Мирный человек, — ответил офицер.

— Гм! Поздненько ходите по городу, да еще проситесь в дом! — ответил голос, как бы раздумывая.

— Я не хочу войти в дом.

— Так какого же черта вам надо?

— Хлеба и соли для странствующих воинов, — ответил офицер повелительным тоном, становясь таким образом, что лунный свет падал ему на лицо.

— Бог мой! Да это синьор дон Торрибио Карвахал! — воскликнул пьяный голос с выражением удивления и глубокого уважения. — Кто бы мог узнать ваше сиятельство под этой негодной одеждой? Входите, входите, они с нетерпением ждут вас.

И человек этот стал так же услужлив, как за несколько минут до того был груб; он поспешил снять цепь, державшую дверь приотворенной, и широко распахнул ее.

— Это напрасно, Пепито, — сказал офицер, — повторяю тебе, я не войду в дом; сколько их?

— Двадцать человек, ваше сиятельство.

— Вооруженные?

— Полностью.

— Пусть живо сойдут сюда, я жду их; иди, сын мой, время не терпит.