Гюнтер Хофе - Мерси, камарад!
Лейтенант встал и потянулся. Невольно он посмотрел на спящего капитана, который не только не снял сапог, но даже бесцеремонно положил их на плюшевую обивку дивана. Во время долгого ночного разговора капитан Грапентин разоткровенничался, заявив, что, по его мнению, война эта для них уже проиграна, а все военное руководство, в особенности фюрера, он лично считает не способным привести Германию к победе. Имеется лишь одна-единственная стратегическая уловка — заключить сепаратный мир с западными державами, а потом, собрав все имеющиеся в распоряжении страны силы, обрушиться на большевиков, что само по себе является великой исторической миссией германского рейха, другого пути нет…
Говорил капитан больше загадками и символами, но смысл их был довольно-таки ясен. В конце разговора Грапентин спросил:
— Ну, Тиль, а вы — сторонник борьбы до победного конца? Или вы, руководствуясь здравым смыслом, ориентируетесь на решение ближайших задач?
«Хорошо еще, — успокаивал себя Тиль, — что разговор этот шел с глазу на глаз. Правда, я все равно вел себя сдержанно и осторожно. Но если бы кто-нибудь нас подслушал, мне пришлось бы заплатить головой — хотя бы за то, что я тотчас же не донес на капитана в гестапо. А что, если он меня просто-напросто испытывал? Говорил он вроде бы убежденно, даже страстно, а мне казалось, что он совсем не способен на это. Интересно, для чего он все это мне рассказывал? Из легкомыслия? Неужели он не боится, что я могу рассказать об этом хотя бы своим друзьям? Черт знает что на уме у такого, как он: человека из богатой семьи и к тому же облеченного некоторой властью. У такою плебея, как я, нет ничего общего с ним, кроме серебряных петличек. Кто я такой? Зубрилка, получивший в декабре сорок второго года звание лейтенанта. Если останусь жив и никто меня не слопает, через полтора года стану обер-лейтенантом. При моем происхождении на большее и рассчитывать не приходится».
За окном между тем стало заметно светлее. «Не хватает только эскадрильи русских штурмующих бомбардировщиков — тогда наш поезд уж точно прибыл бы на конечную станцию». В окне уже замелькали пригородные домики.
Лейтенант слегка потряс Грапентина:
— Господин капитан, проснитесь! Подъезжаем!
«Через пять минут я буду в Париже!» Сердце Тиля билось учащенно. Перед поездкой он основательно проштудировал «Путеводитель по Парижу» Грибена. Теперь он собственными глазами увидит стальной шпиль Эйфелевой башни, белый сверкающий собор Сакре-Кёр на Монмартре, будет любоваться массивными башнями Нотр-Дама, которые уже восемь столетий стоят на земле, знаменитым обелиском на площади Согласия, взглянет на могилу Неизвестного солдата, постоит перед Триумфальной аркой, поглазеет на Дом инвалидов, да мало ли еще какие всемирно известные памятники можно увидеть там…
«Так мне, значит, надо найти «Лидо», — подумал Тиль. — Ладно, окажу Генгенбаху любезность и разыщу его знакомую — фрейлейн Дениз Дарнан. Она танцовщица, и Генгенбах от нее без ума. И все это после того, как он пролежал целых полтора месяца в госпитале на окраине Парижа».
Поезд медленно въехал под мрачные своды Северного вокзала. Стрелки часов показывали начало седьмого. Погода обещала быть отличной: как-никак конец мая.
— Представляю, как будут возмущены в отеле, когда вместо генерала с сопровождающими появятся только двое сопровождающих, — робко заметил Тиль.
— Вы имеете в виду заказанный для генерала люкс? Предоставьте это дело мне, — холодно сказал Грапентин.
Через четверть часа они уже входили в холл «Гранд-отеля». Капитан, видимо, чувствовал себя здесь своим человеком: он небрежно бросил администратору несколько коротких фраз на хорошем французском языке и сразу же прошел в номер, забронированный для генерала Круземарка.
У лейтенанта Тиля даже дыхание перехватило: облицованные мрамором стены, паркет, покрытый толстыми коврами, великолепные зеркала — все это ошеломило его. Вся его жизнь до армии прошла в стенах отчего дома в обстановке чрезвычайной скромности. Даже учеба в институте не внесла особых изменений в жизнь Тиля. За время учебы ему так и не удалось заглянуть в жизнь богачей. Во время польской кампании он ничего не видел, кроме разрушенных крестьянских домов. Оказавшись во Франции, он сначала жил в казарме. А что он мог видеть в России — разбитые и сожженные города, бункеры, которые строили немецкие солдаты, или же отрытые на скорую руку убежища? И так на протяжении двух с половиной лет. Замок Ля Вистул показался ему по-настоящему сказочным, но этот «Гранд-отель» не поддавался никаким сравнениям!
«А отель «Амбассадор», должно быть, еще богаче и элегантнее. Все здесь для удобства людей, — подумал Тиль, — но для людей особой категории…»
Лейтенант присел на край широкой французской кровати, решив, что, если ему придется жениться, он обязательно приобретет себе именно такую кровать с матрацами и высокими деревянными спинками.
Вдруг дверь отворилась.
— Боже мой, вы еще не готовы! — удивился Грапентин. — Нам необходимо сегодня же уладить все наши служебные дела.
— Я сейчас, господин капитан! — Тиль пошел в ванную и быстро умылся холодной водой.
— Вы подумали о нашем ночном разговоре? — спросил Грапентин, закуривая сигарету.
«Опять опасный поворот, — подумал лейтенант. — Я не могу утверждать, что эта война предоставляет нам огромные шансы, но зачем об этом говорить… к тому же с человеком, которого я в общем-то плохо знаю». Тиль уткнулся лицом в полотенце, чтобы капитан не заметил его ухмылки.
— Ну, оставим это на потом. Можно поговорить сегодня ночью.
В военную комендатуру, находившуюся неподалеку от оперы, они пришли в числе первых.
На центральном вещевом складе для господина генерала был получен отрез габардина, подкладка для зимней шинели и бобровый воротник, а также четыре пары великолепных лайковых перчаток и хромированные шпоры без колесиков.
На одной из узеньких улочек Монмартра на стене дома Тиль без особого труда прочел обрывки плаката, вывешенного еще весной сорокового года: «Мы победим, потому что мы сильны!» 13 июня капитулировал гарнизон Парижа, а 22 июня — вся французская армия. С тех пор флаг со свастикой развевается над Парижем. В «Молин руж» каждый вечер пели Ив Монтан и Эдит Пиаф, а на улицах выстраивались длинные очереди за несколькими фунтами картофеля или за другими продуктами, выдаваемыми только по карточкам, да и то в таком количестве, что ими невозможно было накормить даже маленького ребенка. Двадцать франков приравнивались к одной имперской марке. В Нормандии можно еще было с грехом пополам кое-что сэкономить и считать себя счастливым по сравнению с жителями Марселя, у которых, кроме цветов, ничего не было. Средний француз каждое утро читал газету «Л’ёвр», издаваемую Марселем Деа, одним из главных коллаборационистов, а по вечерам старался, пробившись сквозь помехи и шумы, послушать лондонскую Би-Би-Си.
