Владимир Прибытков - Потерянный экипаж
— Подойди-ка, любезный!
Управляющий вспомнил о недавнем телефонном звонке из города: комендатура просила сообщать все сведения о подозрительных лицах, которые могли бы появиться в окрестностях.
Угасшие было надежды воскресли в душе Иоци. Если управляющий передумал, если подождет с уплатой долга, семья спасена! Не придется на старости лет продавать последний хольд земли, идти в батраки, можно будет кое-как перебиться!
Иоци Забо неуверенно приблизился к управляющему.
— Господи, ваша милость…
— Ты ведь из Нигалаша? — перебил управляющий.
— Из Нигалаша, из Нигалаша, — торопливо подтвердил Иоци. — Как же! Из него. Ваша милость верно сказать изволили.
— Ты как сюда шел? — спросил управляющий.
— Я-то? — переспросил Иоци. — А как? Я как всегда… Тропочкой, ваша милость, тропочкой…
— Ты полями, значит, шел? — настойчиво продолжал управляющий, и недоумение Иоци сменилось неуверенностью, тревогой и тоской.
— Ага, полями, полями, — с привычной подобострастностью, но уже замешкавшись, подтвердил Иоци.
Он опять принялся за свою облезшую шапку.
— Ничего ты не заметил там, в полях? — как-то небрежно, словно просто так, от скуки, спросил Юданич, и от этой небрежности у Иоци Забо захолонуло в груди.
«А что, если меня видели? — подумал мужик. — Что, если кто-нибудь уже донес про беглых?»
— Ну? — послышался откуда-то издалека голос управляющего. — У тебя язык отнялся, что ли?
«Вот как человек становится иудой, — подумал Иоци Забо. — Припрут к стене — и становится. Потому своя шкура всего дороже… Если видели меня — убьют…»
— Побыстрей ты! Некогда мне!
— А что я мог там, в полях, заметить? — подняв голову, с отчаянием и ненавистью глядя в кошачьи глаза управляющего, спросил Иоци Забо. — Что, ваша милость? Поля и поля… Нашему брату недосуг за дичью глазеть!
И, не понимая, что делает, нахлобучил шапку.
Юданич с минуту щурился, шевелил усиками, потом опустил стек, повернулся к Иоци спиной и протянул руку за поводьями.
— Так подождете с должком, ваша милость? — шагнув вперед, облегченно и весело окликнул Иоци.
— Пошел вон! — усаживаясь в седле и разбирая поводья, прикрикнул управляющий. — Нынче к вечеру не принесешь — пеняй на себя. Я и так вас избаловал. Совесть позабыли!
Он направил кобылу на Иоци, и тому пришлось посторониться.
— Напрасно, ваша милость! — громко сказал Иоци в спину уезжавшему. — Про совесть вы напрасно!.. Совесть мы не забываем!
— Одурел ты! — сказал конюх. — Чего выпрашиваешь? Побоев?
— Мое дело, — сказал Иоци Забо. — Мое дело, чего я выпрашиваю… Не лезь!
Он плюнул в сторону графского дома, еще плотнее натянул шапку и зашагал прочь со двора.
Конюх оторопело поглядел ему вслед, вздохнул, покачал головой и неторопливо побрел в людскую.
Был третий час дня. В крохотной столовой Раббе ярко горела лампа. Устав от допроса Телкина и от других многочисленных дел, Вольф с удовольствием пил привезенный Раббе из Будапешта французский коньяк, прихлебывал крепкий кофе, курил и слушал рассказ гестаповца о подробностях ареста венгерского регента Хорти и его приближенных.
Раббе смаковал подробности, описывая действия своего давнего знакомого Отто Скорцени.
Вольф изредка улыбался, вовремя кивал.
— Кстати, — сказал Раббе. — Штурмбаннфюрер Хеттль поставил действия Скорцени в пример всем нам. Быстрота, находчивость, смелость, натиск, победа! Нет невыполнимых приказов, есть только недобросовестные исполнители! Только так, Ганс! Хайль!
Бутылочное горлышко звякнуло о край рюмки.
— Значит, это решено? — спросил Вольф.
— Что? — спохватился Раббе.
— Мы не сокращаем фронт? Мы остаемся в Венгрии?
— Откуда вы взяли, будто мы собирались оставлять Венгрию? — Раббе подозрительно уставился на разведчика, посопел.
— Оттуда же, откуда и вы, Гюнтер. Ну, ну, не смотрите так угрожающе! Вы меня понимаете!
Раббе не понимал, но он знал — майор Вольф из молодых, присланных в армию после того, как разведку возглавил генерал Гелен. Очевидно, у майора неплохие связи и свои каналы информации…
— Мы не оставим Венгрию! — сказал Раббе. — Наоборот. Мы должны твердо оборонять ее территорию. Максимум активности! Сейчас все внимание отдается Восточному фронту. С Западом фюрер заключит союз против большевиков. И мы вернемся в Россию! Мы должны быть готовы к возвращению!
— Прекрасно, — сказал Вольф.
— Что?
— Я говорю: прекрасно.
Раббе посопел:
— «Прекрасно»!.. Штурмбаннфюрер Хеттль высказал, между прочим, недовольство работой разведки. Наши специальные батальоны и роты не оправдывают надежд!..
— Это было сказано в адрес нашей армии?
— Это было сказано вообще. Но это относится и к нашей армии. Вам тоже нечем похвастать, майор!
— Я получил достаточно поганое наследство. Но вы же знаете, Гюнтер, что я готовлю диверсантов.
— Вы медлите.
— Ничуть. Люди должны пройти хоть какую-то школу. Я не хочу забрасывать в советский тыл очередную партию смертников.
— Когда вы планируете операцию?
— Завтра я пошлю ее план высшему командованию. Сроки определит оно.
— Значит, вы более или менее готовы?
— Пожалуй, да.
— Тогда я рад за вас… А что, кстати, нынешний летчик?
— А!.. Он оказался замечательным рассказчиком.
— Вот как?.. И вы послали его показания наверх?
— Ну что вы! Первая заповедь разведчика, Понтер, не доверять пленным. В особенности тем, что сдаются так быстро. Все они сначала говорят в лучшем случае полуправду. Время хотят выиграть. Надеются на чудо, думают, что обманут нас, а там их освободят наступающие части… Нет, я пока что не послал показаний лейтенанта Телкина наверх.
Раббе погладил сияющую лысину.
— Вы всегда медлите, Ганс! И все этот ваш «психологический метод»! Может быть, он и дает результаты, но он требует драгоценного времени. А времени нет. Нет! Поступали бы не мудрствуя… Дайте вашего летчика мне, и его показания не придется проверять. Всю правду выложит!
Майор Вольф усмехнулся.
— Одна из ошибок людей вашего типа, Понтер, состоит в прямолинейности подхода к обстоятельствам и людям. Вы считаете, что самое страшное для человека — физические страдания. Это неверно. В особенности по отношению к русским. Они фанатики, а фанатиков физические страдания только ожесточают, укрепляют в заблуждениях… Я исхожу из другого. Я считаю, что страшно не столько наказание, в чем-то уже освобождающее волю человека, а угроза наказания. Человек, над которым нависла угроза наказания, теряет сопротивляемость. В особенности если эта угроза нависает не с нашей стороны, а со стороны его собственного лагеря… Мне остается лишь выступать в роли спасителя.
