Анатолий Марченко - Звездочеты
— Так, блажь какого-то маляра, — пробурчал он: все, что не относилось к геологии, было ему чуждо. — И не дай ей господь потерять папку!
Дядя провел бессонную ночь, будто папка и впрямь была уже потеряна. Он не знал, что этой ночью почти не сомкнул глаз и Легостаев, весь оказавшийся во власти беспокойных дум, охвативших его, когда Тося закончила читать содержавшиеся в папке материалы.
Сперва ему хотелось узнать о поисках нефти в Сибири только по той абсолютно ясной причине, что этой работой занималась Ирина. Но после того как Тося познакомила его с материалами, дотоле вовсе ему не известными, он понял, что дело тут не только в Ирине: его захватило и покорило предчувствие небывалых открытий, у истоков которых она, его (да-да, его) Ирина, стоит, и ощутил прямую сопричастность своей судьбы с судьбой этого сурового края, в который занесла его война.
В самом деле, то, о чем читала ему Тося, было удивительно, увлекало своей загадочностью, извечным и непреодолимым желанием человека отгадать тайну. За скупыми строками он вдруг увидел борьбу людей: ученых, геологов, журналистов — всех, кто был причастен к этой борьбе. И борьба эта словно океанской волной накатывалась на скалу, где высечен был один-единственный вопрос, похожий на «Быть или не быть?», — «Есть нефть в Сибири или нет?»
Чего только не было в этой папке! Цитаты из книги Палласа «Путешествие по разным местам Российского государства» и из словаря Брокгауза и Ефрона, выписки из докладов академика Губкина и вырезки из местных и центральных газет, письма геологов.
Словарь Брокгауза и Ефрона откровенно, без ложной стеснительности, признавал, что в геологическом отношении Тобольская губерния — чистый лист бумаги, но, видимо, ради своего же престижа сообщал читателю собранные по крохам данные о некоторых местных полезных ископаемых.
В крохотном списке этих ископаемых не оказалось одного названия, ставшего теперь главным, — нефть.
Тося читала материалы один за другим, между ними не было никакой связи, и Легостаев с сожалением подумал: как было бы хорошо, если бы их комментировал ее дядя-геолог. Из тысяча девятьсот одиннадцатого года Тося перескочила в тысяча девятьсот тридцать второй, когда академик Губкин сказал:
«Сейчас надо поставить вопрос о поисках нефти на восточном склоне Урала».
А сибирская нефть уже сама, не выдержав тысячелетнего долготерпения, шла на помощь человеку, просила заприметить ее. У селения Юган со дна реки через каждые пятнадцать минут выбрасывается клубок темной маслянистой жидкости, и в бульканье его словно бы слышится признание: «Я — нефть!» Вдоль берега идет широкая полоса маслянистой пленки: «Я — нефть!» На реке Белой колхозники ловили рыбу. Пришел невод не с одною рыбой — с пучком травы, пропитанной маслянистой жидкостью. И здесь: «Я — нефть!» И наконец, отклик молчавших доселе людей: «Наша цель — найти место выхода нефти» — шапка Сургутской районной газеты «Колхозник». «Заложено 32 скважины» — опять же газета «Колхозник», весна тридцать пятого года…
Легостаев вслушивался в совершенно новые, незнакомые ему термины: юрские отложения, нефтяная фация, эпоха девона, эпоха верхнего карбона и нижней перми, эпоха верхней перми и триаса. Казалось, они ни о чем не говорили ему, эти термины, и в то же время говорили о главном: за ними стояла нефть!
Он поймал себя на мысли о том, что все-таки никогда бы не заинтересовался ни Тюменью, ни нефтью, ни тем более этими терминами, если бы все это не было связано с Ириной.
Легостаеву особенно пришлась по душе фраза: нефть рождалась на арене борьбы суши и моря! Рождалась среди пород, которые складывались в геологические эпохи этой борьбы. Борьба! Без нее нет жизни, без нее ничего не рождается на свет. Борьба суши и моря! Разве это не тема твоей живописи, художник!
Так, совершенно неожиданно для самого себя, Легостаев приобщился к поискам сибирской нефти, и это не отдалило от него Ирину (о чем он втайне мечтал, мечтал, чтобы забыть ее и избавиться от страданий), а напротив, вновь приблизило ее к нему. У него было такое состояние, словно и он готовился ехать в тайгу, с той же экспедицией, в которой работает Ирина, и вот-вот сам, на своем горбу и своим сердцем ощутит поразительный накал борьбы между сторонниками и противниками Губкина — борьбы не менее драматичной, чем схватка суши и моря…
Находясь в госпитале, Легостаев как-то не очень явственно ощутил приход весны. Зима отступала медленно, первые весенние дни были ее близкими родственниками, и Легостаев впервые понял, что за окнами хозяйничает весна, когда Тося настежь распахнула окно и засмеялась так звонко и переливчато, будто хотела, чтобы ее смех прозвучал весенней песней, будто без этого смеха ее «мальчики» так и не поймут, что в небе светит совсем другое солнце — молодое и ликующее.
Легостаева готовили в эти дни к тому, чтобы снять повязку с глаз, и он со спокойной мудростью ждал этого дня, зная, что может быть только два исхода: или он увидит это молодое весеннее солнце, или перед глазами будет та же метельная, слепая и безумная ночь, которая высекла слезы из глаз Достоевского.
Между тем жизнь в госпитале шла своим чередом: выписывались и уезжали на фронт выздоровевшие, их места занимали искалеченные войной люди — фронт не знал передышки. Из пятерки, лежавшей в палате с Легостаевым, быстрее всех встал на ноги Федор — пока что с костылем. Теперь, услышав громыхание его костыля в коридоре, раненые с затаенной надеждой ждали: сейчас они узнают новость. Федор стал для них почтальоном, заменял им радио, газеты и даже порой Тосю, так как она простудилась и целую неделю не появлялась в палате.
Был канун первомайского праздника, победно врывалось в еще закрытое окно солнце. Федор уже был начеку, ожидая чего-то необыкновенного, и не ошибся. В коридоре было на редкость оживленно — сновали врачи и сестры, нянечки усиленно мыли полы, натирая их до блеска. Еще до того как принесли завтрак, Федор, стуча костылем, ворвался в палату:
— Братцы, шефы едут!
— Тю, скаженный! — сердито отозвался терский казак с крайней койки. — Чего разорался?
— Шефы! — еще более радостным тоном снова возвестил Федор.
— Так не мать же родная и не жена! — скептически процедил казак.
— Шефы! — не унимался Федор. — Эх ты, дядя Ерошка! Шефы — это значит подарки. Колбаска, табачок, разные там платочки-варежки. И девчата как на подбор! Весь госпиталь гудит, а ты, дядя Ерошка, протестуешь.
— Брось брехать. Какой я тебе Ерошка! — разозлился казак.
— Опять же зря икру мечешь. — Федор улыбнулся до ушей. — «Казаки» Льва Николаевича читал? Вот оно и видать, что отстаешь по культурной линии. А то бы наизусть знал Ерошку. Мировецкий старик — гордиться тебе надобно, а ты за вилы хватаешься. Ну, да я сегодня добрый. А программочка какова! Митинг, концерт, обед! Мероприятие!
