Богдан Сушинский - Черный легион
— «Единственный мужчина Ватикана»? Прекрасный титул! — согласился Скорцени и, задумчиво помолчав, добавил: — Знаешь, услышав о нем, я изменил свое отношение к этой женщине. Даже скорее не отношение, а само представление о ней. Во всяком случае перестал видеть в ней всего лишь любовницу, папертную потаскушку. Теперь я пытаюсь понять, в чем корни преданности. В благодарности за то, что Эудженио Пачелли помог возвыситься до подножия папского престола? Нет? В чем же тогда?
— Ты уверен, что ответ мне известен?
— По-моему, тебе известно все, моя папесса.
Фройнштаг брезгливо поморщилась.
— Может, искренняя любовь?
— Такой поворот исключается.
Скорцени недоуменно пожал плечами.
— Мне приходилось видеть фотографии папы. Фотографии молодости, ясное дело. Если его и можно назвать красавцем-мужчиной, то лишь в сравнении со мной.
— Рядом с вами, Скорцени, все мужчины могут чувствовать себя просто Аполлонами.
— Вот видите…
— А если серьезно, я тоже думала над этим. Вначале, конечно, было увлечение. Обоюдное. Но эти люди понимали, что они никогда не смогут пожениться, поскольку такое исключено.
— А ведь действительно… — почти сочувственно согласился Скорцени.
— Но, заметьте, штурмбаннфюрер, — в отличие от множества других мужчин, Пачелли решил бороться за право постоянно видеть рядом с собой любимую женщину. И путь у него был только один — заключить своеобразный духовный союз: к вершине той цели, которую избрал для себя Эудженио, они поклялись идти вместе. Помогая друг другу. Полностью полагаясь друг на друга. Оставаясь беспредельно преданными своей цели и, естественно, друг другу. Разве вам не хотелось бы иметь рядом с собой такого человека, мой штурмбаннфюрер?
— Вы заставите меня влюбиться в Паскуалину, Фройнштаг, — мрачно пророчествовал Скорцени. — Это станет вашим самым страшным грехом.
— Воспринимаю как комплимент, — сухо поблагодарила Фройнштаг. Признаться в том, что влюбить Скорцени ей хотелось не в «папессу», а в себя, она уже не решилась. — Кстати, о святости «их святости», — вдруг оживилась Лилия. — Пий XII все же учел опыт предшественника. Домоправительница Пия XI Теодолина Банфи, оказавшись вместе со своим хозяином в апостолическом дворце, устраивала ему такие сцены ревности[46], что пол-Рима содрогалось. Три года пребывания на Святом престоле понадобилось его святости, чтобы как-то избавиться от этого «греха молодости».
— Постепенно вы превращаетесь в хранительницу всех бого-неугодных тайн Ватикана. Что само по себе тоже богонеугодно.
— Намекаете на избавительный костер инквизиции?
— Всеочищающие костры нынче не в моде, Фройнштаг. Я понимаю: вам не дают покоя лавры Жанны д’Арк. Уверяю вас: все будет проще.
— Что-то я перестаю понимать вас, господин штурмбаннфюрер, — попыталась улыбнуться Лилия. — Однако вернемся к «папессе». Если только вы еще не потеряли интерес к ее особе.
«Если уж я сумел не потерять его к вам, Фройнштаг», — мысленно ответил Скорцени.
44
С допроса Розданов вернулся через час. К удивлению Беркута, он не был избит, и вообще казалось, что его не только не пытали, но и не допрашивали. Хотя в камеру он вошел в таком подавленном состоянии, словно его только что вынули из оборвавшейся петли.
Добрел до своей лежанки, молча сел и уставился в потолок.
Еще какое-то время Беркут молча ожидал, что он скажет и как дальше будут развиваться события. Он помнил, что Рашковский угрожал вызвать его вслед за Роздановым. Но, очевидно, после «трудов праведных» обер-предатель решил малость передохнуть.
Андрей слышал, как задвинули засов, закрыли дверь на замок, как, гулко выстукивая каблуками, уходили конвоиры. В коридоре снова воцарилась тишина. Только из соседней камеры время от времени доносились стоны какой-то женщины. Впрочем, она стонала, плакала и что-то выкрикивала уже вторые сутки, и это становилось привычным.
— Так что там происходило, поручик? — как можно беззаботнее спросил Беркут, решив, что приглашение к Рашковско-му откладывается, а молчание Розданова слишком затянулось.
— Не хотелось бы вспоминать.
— Страшно?
— Мерзко. Неожиданно нагрянул какой-то эсэсовец. Только-только Рашковский принялся за меня, вдруг — он. Не знаю почему, но в его присутствии этот провинциальный мерзавец сразу как-то сник. Хотя, казалось бы, наоборот, должен был стараться во всю прыть, выслуживаться. В общем, не к столу я пришелся этой компании.
— В каком чине был эсэсовец? Гауптштурмфюрер?
— В чине? В каком? — рассеянно переспросил Розданов. — А черт его… Кажется, вы правы: гауптштурмфюрер.
— Назвать его по фамилии Рашковский, конечно, не мог. Как он вел себя?
Розданов не ответил. Андрею показалось, что поручик просто-напросто не слушал его. Но и после того как он повторил свой вопрос, Розданов еще какое-то время рассеянно смотрел на серый квадрат камерного окошка.
— Нахраписто вел себя, нахраписто. Удивленно выслушал Рашковского, минут пять сверлил меня взглядом. Сказал: «Вы не правы, майор. Этот офицер осознал свою ошибку». И, уже обращаясь ко мне: «Казнить пока не будем. Поедешь со своими полицаями на хутор. Строения сожжешь. Партизанское население расстреляешь. После этого можешь быть зачислен унтер-офицером в особую команду по борьбе с партизанами». Нет, каков! «Сожжешь, расстреляешь…» Провинциальный мерзавец!
— Говорил он при этом по-русски? — оживился Беркут.
— Как мы с вами. Даже правильнее. Слишком старательно и правильно выговаривал каждое слово.
«Неужели Штубер[47]' Странно… Наведался сюда и не пожелал увидеться со мной. Выжидает? Пока созрею для окончательного решения?»
— Обо мне он случайно не вспоминал?
— О вас? — снова машинально переспросил Розданов, занятый своими мыслями. — О вас нет. Точно помню: нет. Рашковский ведь не сказал ему, что мы сидим в одной камере. Потом оказалось, что я мешаю их беседе. Сначала увели в соседний кабинет, а еще минут через двадцать — сюда.
Оба помолчали. Громов помнил, что Розданов пока не сказал главного: что он ответил на предложение гауптштурмфюрера. Хотя, исходя из того, что его снова вернули в камеру,
можно было предположить: от такого помилования поручик отказался.
— Но увели вас после того, как вы пообещали подумать? — нерешительно спросил он после нескольких минут напряженного молчания. — Решив, что шанс есть шанс, и прежде чем сказать «нет», нужно все хорошенько взвесить.
— Здесь нечего взвешивать. Я никогда не соглашусь на такие условия. Как начальник районной полиции я честно выполнял все свои обязанности. Не скрою: всякое бывало. Война есть война. Но расстреливать всех жителей большого хутора на тридцать хат и сжигать его… Только потому, что там пряталось трое партизан. Это уж слишком. В конце концов я офицер, а не палач и тем более не поджигатель.
