Игорь Бестужев-Лада - Отвага
Работенки мне хватало, если учесть, что я вел еще и группу политзанятий. Но я не жаловался: когда день заполнен, время идет быстрей, для всяких неприятных размышлений его почти не остается, а усталость к концу дня валит с ног. Подумать же у меня всегда было о чем — и не только, как говорится, в личном плане: мой взвод, чаще других работавший с боевой ракетой, заметно отставал по временны́м показателям от соседей. Нагорный, по-моему, тайком торжествовал: он был впереди. Чему я искренне радовался, так это тому, что мои ребята, даже самые молодые и малоопытные, практически совершенно перестали боевой ракеты бояться. Мне иногда очень хотелось, чтобы нас побыстрей подняли и я на деле мог бы доказать, что систематическая замена макета ракеты на тренировках ракетой боевой в итоге приводит к повышению эффективности работы расчетов в условиях реального отражения воздушного налета противника (извините, что так казенно, зато, наверно, понятно). Одним словом, если брать в общем и целом, то все у меня пока шло нормально. Не всегда нравилось мне лишь поведение капитана Лялько. Когда на каком-нибудь совещании или разборе занятий речь заходила о некотором отставании моих расчетов, он обязательно брал слово и начинал меня защищать: во-первых, товарищи, надо учитывать то обстоятельство, что расчеты лейтенанта Игнатьева работают на тренировках с боевой ракетой, а во-вторых, лейтенант Игнатьев командир еще молодой, малоопытный, но трудолюбивый, инициативный, и мы будем надеяться, что в самом недалеком будущем…
Один раз я все-таки не выдержал — после разбора очередной тренировки нашего комплекса подошел к нему, строго официально спросил разрешения обратиться и, когда он разрешил, хмуро сказал:
— Товарищ капитан, разрешите побеспокоить вас личной просьбой?
Лялько был удивлен:
— Слушаю вас, Игнатьев.
— Прошу вас, товарищ капитан, ничем не выделять меня среди остальных командиров стартовых взводов и не делать для меня никаких скидок и поблажек.
Я выпалил все это одним духом, чтобы успеть до того, как командир батареи или улыбнется, или разозлится.
— Мне что-то не очень понятно, — улыбнулся он, — каким же образом я вас выделяю и в чем вы видите с моей стороны поблажки?
— В том, что вы всегда подчеркиваете, что мой взвод работает не с учебной, а с боевой ракетой.
— А разве это не так?
— Так.
— Тогда в чем же дело?
— Для настоящего боя, товарищ капитан, не имеет значения, с какой ракетой тренировался расчет.
Лялько вздохнул.
— Это совершенно правильно, Игнатьев: для боя не имеет никакого значения. Учебной ракетой цель сшибать не будешь. Ладно. Хоть и не совсем до конца, но я понял вашу мысль. В будущем постараюсь вести себя подобающим образом.
Зачем он сказал эту последнюю фразу? «Подобающим образом»! В этой фразе было и скрытое раздражение, и сожаление о том, что вся эта история происходит не в другом дивизионе, а в батарее капитана Лялько. Было все до сих пор спокойно, размеренно, а вот явился новый взводный, этакий новатор-реформатор — и…
Мне стыдно сейчас это перечитывать — напрасно я так подумал тогда о капитане Лялько.
За неделю до Нового года, в воскресенье, Гелий рванул в райцентр — начинались зимние каникулы, и за детьми офицеров, жившими там в школе-интернате при вышестоящем штабе, пошел наш автобус. Погода стояла тихая и ясная. Солнце быстренько взошло и так же быстренько село, начались полуполярные сумерки, я сидел в комнате один — у Моложаева по воскресеньям был технический кружок. Подкинул в печку дров и решил воспользоваться одиночеством, чтобы сделать кое-какие записи и написать отцу.
Я старался не писать ему очень серьезных писем, так было и легче мне, и, наверно, веселей ему. Я написал, что у нас стоит полярная ночь, вокруг ходят белые медведи, а вместо уличного освещения — северное сияние… У меня все нормально и никаких затруднений по службе. Товарищами и командирами доволен, от Бориса Ивакина пока ничего не получил. О Рине… О Рине я решил промолчать — шутить на эту тему я не мог, а говорить серьезно, да еще с отцом, у меня не было никаких оснований.
Я не сразу расслышал стук в дверь.
— Да, да! — крикнул я, не оборачиваясь.
Дверь скрипнула, из коридора пахнуло холодком, я обернулся — в дверях стоял живший рядом техник со станции наведения.
— Вам письмецо, сосед, — весело сказал он. — Дневальный по батарее просил передать. И судя по почерку…
Я взял протянутый им конверт — обыкновенный новогодний конверт с Дедом Морозом. Адрес на нем написала Рина!
Наконец техник ушел, а я, не садясь, не распечатал — нетерпеливо разодрал конверт, вытащил открыточку — холодный зимний лес за окном, чуть подсвеченный низким солнцем, а в окно глядит Снегурочка…
«Привет, Саша! Прими мои поздравления с наступающим Новым годом. Будь счастлив. Моя жизнь без новостей, все учусь. Как мы договорились, пересылаю тебе адрес Бориса Ивакина, он только недавно соизволил мне его сообщить. Твой адрес я ему тоже послала — взяла у твоего отца, когда он был еще здесь… Господи! Какими глупыми мы иногда бываем! Александрина».
Она знала, что мне очень нравится ее длинное, певучее имя — Александрина.
Если я скажу, что я испытал в те минуты и великую радость, и великую боль — скажу ли я этим хоть сотую часть того, что мне хочется сказать? Как всесокрушающая волна цунами, накатились на меня воспоминания. Я ощутил неуловимый аромат ее кос — тяжелых золотых кос, которые в глупых своих мечтах я целовал и целовал без конца. Я опять увидел ее в аэропорту — рядом с самодовольным, счастливым, преуспевающим Борисом и только теперь — поздно, поздно, поздно! — старался повнимательней присмотреться к выражению ее лица, к ее глазам: о чем, что они тогда молча говорили?.. Я думал, где Рина сейчас, что она сейчас делает. Написать, сказать ей все? Может быть, я сам во всем виноват? Может, я сам потерял свое счастье?.. Нет, у них наверняка все было решено с Борисом — это видно и сейчас, по ее сухому, холодному письму. Тут все ясно. Представляю, какие письма строчит ей Борька, известный на все училище трепло и краснобай Борька Ивакин — он мог заговорить кого угодно, потому что всегда говорил красиво, всегда старался подчеркнуть, что он не ограниченный солдафон, а эрудит широкого профиля, черт бы его подрал! Но неужели она… неужели она до сих пор не разобралась в нем? Это тот же Нагорный — только с другой фамилией.
Наконец подошел Новый год. Предварительно, если все будет хорошо в смысле воздушной обстановки, встретить его предполагалось в нашем кафе — там готовился бал для офицеров и их семей. А утром первого января — новогодний праздник для личного состава. Майор Колодяжный, Батурин, Сережа Моложаев и его комсомольский актив сбились в эти предновогодние дни с ног, неведомо как совмещая службу и подготовку всех праздничных мероприятий, и честно сказать, — я им совсем не завидовал, чаще всего мне их было просто жалко.
