Анатолий Марченко - Звездочеты
— Да вот, попрощаться на минутку заскочил. На фронт еду, — сказал Петр, поправляя ремень на мешковато сидящей на нем шинели.
— На фронт? — опустив крупную, массивную голову, спросил Зимоглядов, и в его тихом, осторожном вопросе Петр уловил явственные нотки злорадства. — На фронт? — повторил он уже чуть погромче, и в черных жгучих глазах его вскипел гнев.
«Такими глазами можно костер распалить», — испуганно подумал Петр.
— Еду, сам напросился, хотя и выбор был — или на Урал, о заводе эвакуированном писать, или на фронт, — растерянно проговорил Петр, все еще не понимая состояния Зимоглядова. — И пока не разобьем фашистов — ни строки не напишу — в руках автомат.
— На фронт? — в третий раз переспросил Зимоглядов, и теперь в его вопросе зазвучал металл. — А где он, тот фронт? Где он, тот фронт, я тебя спрашиваю?! — вдруг взревел он так, что, казалось, звякнули оконные стекла. — Проговорили вы тот фронт, пропели, проворонили, — теперь уже с тихой укоризной, будто каждое слово ему давалось неимоверным усилием боли, продолжал он. — Проговорили в речах красивых, пропели в песнях залихватских. «Полетит самолет, застрочит пулемет, загрохочут могучие танки, и пехота пойдет, и линкоры пойдут, и помчатся лихие тачанки!» — Он пропел слова известной песни, безбожно перевирая мелодию, с истеричным, злым надрывом. — Где они, ваши самолеты? И где они, ваши танки? (Петра резануло то, с какой настырностью и издевкой подчеркнул он слово «ваши».) И где танки Гитлера? Здесь они, здесь, Петяня! — И он ткнул длинным пальцем в окно, за которым в непонятном и противоестественном сейчас спокойствии лежал девственно чистый снег. — Сегодня утром немецкие саперы на Химкинском речном вокзале побывали. На экскурсии! — недобро хохотнул он, и Петр, взглянув в его глаза, ужаснулся: большие, горящие черным огнем, они вот-вот готовы были вылезти из орбит. — Еще три дня, от силы неделя — и Гитлер парад будет принимать. На Красной площади! А потом… потом, — Зимоглядов задыхался, будто взбирался на высокую гору, — он Кремль взорвет! Как Наполеон! У него все, как у Наполеона, вот разве что из Москвы его не выставишь.
— Да как ты… такое говоришь? Как у тебя язык поворачивается? Как смеешь? — вскипел Петр.
— Ага, вот ты как запел. Тихоня тихоней, а вон какой бес в тебе затаился, — перебил его Зимоглядов тоном человека, сделавшего неожиданное для себя открытие. — А вот и смею! Смею, Петяня! Право на то имею — я гражданскую вот этими ногами протопал, я войны не боюсь. Да, может, — он словно споткнулся, раздумывая, говорить дальше или не говорить и вдруг решился: — Да я ее, нынешнюю войну, может, с великой надеждой ждал! Очищение она несет, спасение жаждущим!
— Вот теперь ясно. — Петр вдруг ощутил в себе чувство решимости и непреклонности. — Мне с вами не о чем говорить, — резко и непримиримо выделил он с «вами» и круто повернулся к выходу.
— Нет, погоди, Петяня, погоди, не торопись, — прервал его Зимоглядов таким странным, почти жалобным тоном, что Петр остановился. — Прытко бегают, так часто падают. Ты вот лучше ответь, ответь, Петенька, как ты ворога до самых ворот Москвы допустил? Вишь, когда спохватился, милок, на фронт идти. А ты в июне о чем думал? Авось пронесет? А в июле? Пусть другие под пулями падают?
— Да как вы смеете… такое! — с искренней обидой произнес Петр.
— Смею! — Зимоглядов уже не мог сдержать своей ярости. — Да что теперь говорить, время собаке под хвост кидать! Иди-ка ты, Петяня, на свою городскую московскую квартиру, ложись с голой Катькой в теплую постель, накройся одеяльцем и жди. Жди, покуда в дверь прикладом не постучат. Тебе — петлю на шею, как большевистскому писаке, ну а Катюша, та еще чистопородным арийцам много утех подарит. На великую Германию будет работать!
Петр выхватил револьвер.
— Я убью вас, — он едва смог разжать зубы, чтобы процедить эти слова.
— Ты, Петяня, спрячь эту игрушку, спрячь, — почти ласково произнес Зимоглядов. — Нас всегда учили: без нужды не вынимай, без славы не вкладывай. Это нас учили! А вас чему учили? Вот кубари лейтенантские ты прицепил, а за душой у тебя что? Ну скажи, что кроме стишат никчемных да лозунгов? А в наше время, чтобы поручика получить, эх, Петяша, ее, эту самую военную науку, зубами грызть надо было. Зубами! Да что говорить! И ты не психуй, не психуй, Петька, шоры-то с глаз сбрось, я тебе не романтик плюгавый, я — реалист, я правду тебе рисую, жизнь рисую как она есть!
— Пьяны вы, что ли? — с недоумением, отчужденно спросил Петр.
Зимоглядов расхохотался — звонко, искренне и спокойно, будто не было ни войны, ни этого странного, дикого разговора.
— Маковой росинки в рот не брал, — внезапно оборвал он смех. — В жизни еще никогда таким трезвым не был. Да ты не переживай, не опоздаешь, опаздывать теперь тебе некуда. И я тебя долго не задержу. Понимаешь, Петяня, мы с тобой не увидимся больше. Все эти штучки, вроде «гора с горой не сходится, человек с человеком…» — все это в данной обстановке абсолютно не подходит. А обстановка такая: Москва в полукольце, немцы видят ее в обыкновенный бинокль. Правым флангом их войска подходят к Рязани, сейчас они у Ряжска, ну а левым я тебе уже докладывал, товарищ лейтенант, левым — они в Химках. — Зимоглядов говорил сейчас четкими, лаконичными, рублеными фразами, и Петр живо представил его в военной форме, стоящим у карты боевых действий и докладывающим сложившуюся на фронте ситуацию. — К сему присовокупим сообщение берлинского радио. Во-первых, гебитскомиссаром Москвы фюрер назначил гаулейтера Зигфрида Каше. Во-вторых, бельгийско-голландская фирма приобрела себе право произвести киносъемки парада немецких войск на Красной площади.
— Ты поддался панике. Или нездоров, — Петр пытался образумить Зимоглядова. — Да-да, ты болен. Если бы ты был здоров, разве ты говорил бы такое!
Зимоглядов наконец встал — как никогда раньше, легко, проворно, точно солдат по тревоге, и вплотную подошел к Петру.
— Не надо психологических экспериментов, Петяня, — сказал он проникновенно. — Все-таки я заменял тебе отца. И кто знает, в трудный час, может, еще спасать тебя придется. Только уж выслушай до конца. Не могу больше в себе это держать, не могу! Так вот, вникай: помнишь, я тебе рассказывал, как белого офицера на расстрел вел, как его последнее желание выполнял? Помнишь, какую он песню пел, тот офицер?
— Помню, — ответил Петр, все еще не понимая, почему Зимоглядов вздумал говорить об этом именно сейчас. — Романс пел.
— Романс! — обрадованно воскликнул Зимоглядов. — Это мой самый любимый романс! Всю мою жизнь он в моей душе звучит. Вот и сейчас, и сейчас. Петяша, если бы ты приник к груди моей, его бы услышал, романс этот. Клянусь тебе! И поверь, милый Петяня, ложь меня всегда жжет, испепеляет вовсе. Когда лгу, когда ложь со мной остается, она мне, как гадюка, в самое сердце ядовитым жалом впивается, жизнью своей тебе клянусь! И потому хоть сейчас, но выкину я ее из души своей, выплесну, даже во вред себе, понял, Петяня? Я к правде приучен, к благородству, и понятие чести для меня свято. Так слушай: то не я его расстреливал, то он меня расстреливал!
