Пропавшая гора - Майн Рид
– Но откуда мы знаем, что эти индейцы настроены враждебно? Может, это какое-то дружественное племя. Опата?
– Нет! – нетерпеливо восклицает гамбусино. – Я видел достаточно, чтобы понять, что это не опата. Это не мирные индейцы. Это головорезы и почти точно апачи.
– Апачи! – подхватывает несколько слушателей. В их голосах страх. Слово «апачи» вызывает ужас у всех жителей Соноры. Все чувствуют словно прикосновение к коже головы ножа для скальпирования.
– Они идут с того направления, откуда могут прийти только апачи, – настаивает Висенте. – К тому же у них нет с собой вещей, нет женщин и детей. Все мужчины, вооруженные всадники.
– Если это так, – мрачно говорит дон Эстебан, – мы не можем ждать от них дружбы.
– И милосердия тоже, – добавляет золотоискатель. – И не имеем права его ожидать после того, как с ними обошлись капитан Джил Перес и его люди.
Все знают, о чем говорит Висенте: массовое убийство индейцев апачей отрядом мексиканских солдат, после того как бдительность индейцев усыпили ложным объявлением мира и обещанием безопасности, самое жестокое и кровожадное убийство в анналах пограничных войн.
– Я уже сказал: я уверен, что это апачи, – повторяет еще более настойчиво и выразительно гамбусино. – И ждать их здесь – просто безумие. Мы должны подняться на месу.
– Но будем ли мы там в безопасности?
– Как в крепости. Ни одна созданная человеком крепость не так сильна и надежна, как Серро Пертидо. Двадцать человек могут сдерживать сотни, даже тысячи. Каррамба! Мы должны поблагодарить святую деву за то, что дала нам такое безопасное убежище – дала в самый нужный момент.
– В таком случае воспользуемся им, – соглашается дон Эстеван после краткого совещания с партнером, который больше не возражает, хотя может потерять все. – Мы воспользуемся твоим советом, сеньор Висенте, и даем тебе право распоряжаться и делать все, что ты считаешь нужным.
– У меня только один приказ, твоя милость: arriba! Вверх – все и всё!
Глава VIII
Трогательные прощания
Возбуждение, охватившее лагерь, сменяется быстрым хаотическим движением взад и вперед, сопровождаемым возгласами и криками. Тут и там в ужасе кричит женщина с ребенком на руках: ей показалось, что копье индейца вот-вот пронзит ее и ее ребенка.
Толпа людей бегом поднимается вверх по расселине, как муравьи. С галантностью, характерной для шахтеров и моряков, женщинам и детям позволяют подниматься первыми, с помощью мужей.
Все добираются до верха без серьезных происшествий, женщин оставляют здесь, а мужчины торопливо возвращаются. Трудно расстаться с ценной собственностью и любимыми вещами, еще трудней видеть, как все это переходит к ненавистному врагу; поэтому делаются усилия спасти все, что можно. Вначале думают только о своей жизни, но с полдюжины мужчин, которые в первые мгновения тревоги сели верхом и поскакали за выступ горы, чтобы лучше видеть местность, сообщают, что индейцев еще не видно. Значит, есть возможность забрать часть лагерного оборудования и все самое необходимое на случай осады.
– В первую очередь боеприпасы и продовольствие, – кричит в лагере Висенте, имеющий право отдавать приказы. – Берите еду для людей и то, чем можно зарядить ружья. Только потом все, на что хватит времени.
Зная, что женщины в безопасности, мужчины действуют быстро и энергично; и вскоре новый поток устремляется вверх по расселине – цепочка мужчин с грузом торопливо поднимается на вершину, оставляет груз и возвращается за новым. Некоторые остаются внизу, выносят вещи из фургонов и упаковывают их, чтобы удобней было нести. Тюки и ящики – все, что на вьючных мулах, – раскрываются, самое ценное достают и уносят; и через короткое время остается совсем немногое, кроме шахтерских инструментов и оборудования и более тяжелой домашней мебели.
Если бы Гремучая Змея знал об этом быстром опустошении лагеря его обитателями, он и его воины скакали бы быстрей. Но вот наконец они становятся видны. Конные часовые видят их, они скачут назад и соскакивают с лошадей.
В последний раз берут связанные веши, в том числе две палатки – шатер остается. Последнее беспорядочное бегство, все поворачиваются лицом к расселине и бегут по ней вверх.
Нет, не все – несколько человек задерживаются. Потому что лошадей приходится оставить: невозможно поднять их наверх по крутому склону, по которому могут подняться только козы или звери с когтями. И хозяева с трудом расстаются с лошадьми. Они думают о том, что у лошадей скоро появится новый хозяин, и какой хозяин! Даже некоторые погонщики и пастухи привязались к своим мулам, старший пастух считает все стадо своими детьми, а мула с колокольчиком – почти матерью этих детей. Много миль и лиг слышал он путеводный звон этого колокольчика, этот веселый звук сообщает, что путь по карнизу на головокружительной высоте или через глубокое ущелье чист. Больше он эту музыку не услышит.
Но связи должны быть разорваны, надо прощаться. И прощание сопровождается нежными словами и восклицаниями, как будто остаются люди, а не тупые животные. «Caballo, caballo querido! Mula, mulita mia! Pobre-pobrecita! Dios de guarda!» (Лошадка, любимая лошадка! Мой милый мул! Бедняжка! Да сбережет тебя бог!) К ним примешиваются гораздо менее нежные восклицания – проклятия краснокожим, которые идут, чтобы отобрать их любимцев.
Проклятия Педро Висенте самые громкие. Он получил лишь половину суммы за права на открытое им месторождение, остальные деньги зависят от того, как будет работать новая шахта. А теперь катастрофа: шахтное оборудование будет уничтожено, новая фирма может стать банкротом, если даже люди останутся живыми. Неудивительно, что, думая об этом и вспоминая о перенесенных у «Los Indios» страданиях, Висенте проклинает их. Однако он не из тех, что нежно и сентиментально прощается с животными. Лошадь он купил недавно, и, хотя внешность у нее привлекательная, сделка оказалась неудачной. В Ариспе, как и везде, хватает мошенников конеторговцев, и гамбусино стал их жертвой. Поэтому он без сожаления расстается со своей лошадью. А вот седло и упряжь, с богатыми украшениями – они обошлись ему дороже, чем лошадь, – он снимает и поднимается в числе последних.
Последним остается Генри Трессилиан; его расставание совсем иное. Молодой англичанин едва не плачет, стоя у головы лошади, обнимает ее за шею, гладит морду; может, в последний раз он к ней притрагивается. Конечно, в последний. И благородное животное как будто это понимает,
